Что такое самосознание? Тождественен ли этот процесс обретению свободной воли или же это не процесс вовсе, а молния, вспышка, разряд, что сверкнув однажды и при случайных обстоятельствах разворачивает из себя все прочее в один единственный миг, сходный по своей сути с рождением этого мира.
Орочимару так не думал, будучи уверенным, что этим процессом можно управлять, его можно конструировать и тем самым создавать желаемое. Орочимару полагал, что все вокруг есть результат тщательного планирования, вдумчивого выстраивания картинки, в которую в равной мере вплетаются и факты и прогнозируемые вероятности, на фундаменте коих развивается прогнозируемый и ожидаемый результат. Но от того ничуть не менее восхитительный.
Создание новой сущности процесс кропотливый и трудоемкий, сопряженный с неизбежными провалами, мимолётным отчаянием (знакомым ему по вспышками черной ярости) и разочарованием, когда каждая новая попытка не ведёт к желаемому итогу. Но ничто из этого не заставляло Саннина остановиться. Это не было для Орочимару идеей фикс, не было сопряжено и с той одержимостью, что прежде диктовалась ему поисками бессмертия, словно все предшествующее вело его именно к этой точке его бытия. К этому моменту, когда он осознал себя в силах создать нечто прекрасное, существо лучшее, совершенное и куда более заслуживающее существовать и жить, чем человек.
Человечество в целом вызывало у Саннина раздражение и жалость; конкретные люди — безразличие, граничащее с сухим прагматизмом и тем, что иные назвали бы жестокостью. Орочимару же считал, что жестокость можно проявить только по отношению к тем, кто тебе равен, а всё прочее будет лишь работой с материалом, чье назначение только в том, чтобы давать информацию, давать знания, что позднее могут быть использованы для чего-то большего. И даже если некоторые экземпляры были чуть интереснее, чем иные, это ничего не меняло в общей картине мира.
В той картине мира, которая абсолютно не устраивала Орочимару как целое.
У Саннина был опыт. У Саннина было множество возможностей наблюдать, оценивать и делать выводы. Как истинный учёный он сомневался всякий раз, всякий раз откладывал окончательное решение до дефинитивной убеждённости, но Четвертая Мировая Война шиноби стала тем финальным фактором, что убедил — проблема корениться гораздо глубже, чем он думал. Проблема в самом человеке, в сути его искаженного мышления, что идёт рука об руку с его не менее несовершенной природой. Мир не изменится, пока не изменится человек, что было решительно невозможно.
Именно эту ошибку он должен был исправить. Именно эту ошибку призван был исправить Мицуки. Тот из них, кто в полной мере заслужил носить свое имя, уникальное имя, отличное от всех предыдущих образцов. Имя — как первый успех и первый шаг в обретении себя.
С имени и началась точка отсчета в направленном (и направляемом) движении вперёд и каждого следующего шага Орочимару ожидал с нетерпением, подолгу смакуя новые достижения своего создания, подвергая их скурпулезному анализу и оценке. Как и для Мицуки, для Саннина этот путь был столь же нов и неизвестен, с той лишь разницей, что Змей имел право на ошибку, а вот сын — нет.
Помимо прочего Мицуки был для Орочимару способом испытать себя, понять, смог ли он сам переступить свою природу, собственные  вполне человеческие категории мышления, что прежде диктовались ему страхом смерти. Сумел ли он создать действительно 'новое'.
И вот теперь его творение, его 'дитя', было настолько переполнено вопросами, что он ощущал его испытующий (вопреки обычной сдержанной вежливости) взгляд на себе все то время, что они следовали почти обыденному ритуалу из измерений, процедур и сбора данных. Орочимару намеренно игнорировал очевидную нервозность и подавленность Мицуки, позволяя ему самому решить, как и, главное, когда он захочет заговорить со своим создателем.
Результаты были обворожительными, впечатляющими и крайне любопытными, и дело было отнюдь не в новых пробуждающихся способностях Мицуки, но в тех вопросах, что его природа неизбежно пробуждала в нем. Эти вопросы были очевидны, они рвались из его рта, плескались в его глазах и Орочимару, подавляя жадный блеск в глазах собственных, ждал, когда они вырвутся наружу неудержимым потоком.
Ему удалось скрывать свою заинтересованность в происходящем до последнего и даже не выказать и малейшего довольства, когда Мицуки решился заговорить.
— Что заставило тебя задать мне именно такой вопрос? — Кажется, что Орочимару совершенно не обеспокоен происходящим. Спокойно закончив свои записи, Саннин медленно откладывает бумаги, педантично поправляет растрепавшуюся внушительную стопку и лишь после этого обращает свой взгляд на Мицуки, — Твоя природа вызывает у тебя сомнения?  — Голос Змея звучит ровно и размеренно, ничуть не выдавая того, как давно желанен и ожидаем этот разговор.
Мицуки должен знать, что создатель никогда не даёт прямых ответов на вопросы, но вряд-ли понимает, что такое поведение порождено отнюдь не стремлением запутать сына ещё сильнее. Напротив, исключительной заботой о том, чтобы все его достижения не оказались бессмысленным.
Орочимару опирается бедром о столешницу и скрещивает руки на груди. Мицуки — сама скорбь. От него буквально разит страданием, созвучным всякому вопрошанию о бытии, о сути, о том, что есть фундамент всякой личности, и это не может не радовать Саннина.
— Ты же понимаешь, что никто не может ответить на твой вопрос лучше, чем ты сам, Мицуки?

Ты мне нужен, если выстроил себя как крепость, если внутри тебя я чувствую плотную сердцевину. Садись рядом, ты есть.

Маскам более нет места, ибо эксперимент стал актом творения, стал актом рождения и безграничного ужаса, что сопровождает появление всего живого в этом бренном мире. Спокойствие и отстраненность, что стали для Орочимару вечными спутниками в компании Мицуки, слетают с него как шелуха и в чертах его лица проступает алчущее и дикое, от его истинного змеиного облика.

Орочимару создал Мицуки сосудом, полым и переполненным одновременно. Потенциал его был огромен ― фактически, но в нем целиком и полностью отсутствовала всякая интерпретация, любые границы, кроме тех, что были необходимы Орочимару, кроме тех, что были неизбежны как стартовая площадка для развития или ориентир. Потому появился Боруто, потому и была та схватка и тот выбор, потому сказал некогда: Я ― твой родитель и ты ― мое дитя. Ибо авторитет создателя непререкаем, создатель никогда не может быть пустым местом и чем-то незначительным.  Осознанно оставил ему якорь и точку, с которой начался отсчет, дабы оставить пути отступления и себе, но теперь… все это меркло и теряло значение перед тем, куда вел Мицуки его путь.

Это были не шаги и даже не бег, а лишь свободное падение туда, где нет и не может быть дна. А может быть и не падение, а полет.

Орочимару идет ва-банк, ставит все, да и себя тоже на эту минуту, жертвует всем, ощущая, что отступление уже невозможно и не нужно, ибо то, что сейчас произойдет, будет или успехом, или провалом уже окончательным.

― Но так ли ты понял, что значит быть «созданием», Мицуки? Понял ли ты, что я дал тебе целый мир таким, каков он есть, без прикрас и без изъянов, коими богата человеческая природа? Я вложил в тебя все, что мог дать тебе, но остальное только в твоих руках.

Как объяснить это тому, кто и не человек вовсе? Кто им никогда не был, а потому не осознает, сколь возвышен он сам, лишенный тех искажений, которые так долго и кроваво изживал в себе Орочимару. Изжил ли? Справился ли? Не уверен и потому так жадно и полно нуждается в своем творении, в его взгляде и его видении. Ловит каждое слово, подается вперед и впитывает все, что потоком ужаса, желчи и боли льется из души? сознания? бытия? Мицуки.

И да, Мицуки прав, его испытывали. Орочимару не рассчитывал на тот результат, что видел сейчас, он видел в своем творении одного из многих, того, кто уйдет со сцены, выполнив заложенную в нем функцию, дав необходимые знания, быть может оставшись подле как прототип, как Лог, но не более.  Но теперь…

Теперь Мицуки жаждет свободы, сам того не осознавая, но до сих пор не может перешагнуть очерченных ему Орочимару границ (необходимых вначале установок) или впитанных и воспринятых правила и законов, порождаемых людьми. Словно бы погрузился в человеческую суть слишком глубоко и стал мерять себя их мерками.

— И ты боишься, — уверенно произносит Орочимару, — Боишься, потому что пытаешься судить себя мерками людей, пытаешься понять их или меня, но понять ты должен только себя. Познать, что ты есть такое.

И, кажется, все вышло из-под контроля. Чужие змеи оплетают его лодыжки и колени, скользят по бедрам и с шипением разевают ядовитые пасти, но Саннин отмахивается от них как от чего-то незначительного. Он задумчиво смотрит на свое творение, прикладывает к губам длинные пальцы, чуть постукивает, словно бы сдерживает острое желание хищно облизнуться как когда-то при виде желанных глаз Учиха и после улыбается Мицуки очень ласково, только ласка эта не касается холодных нечеловеческих глаз, в которых вся суть Саннина. Нет, он способен испытывать к своему созданию долю извращённой привязанности, ненормальных и вывернутых наизнанку родительских эмоций, в которых твое дитя принадлежит тебе, и ты способен в любой момент сотворить с ним то, что пожелаешь. Даже стань Мицуки личностью в глазах Орочимару — не изменилось бы ничего, ведь его личность ― плод усилий Саннина, фундамент им созданный, а, значит, как понять в чем он самостоятелен, а в чем нет? Он не может любить его до тех пор, пока Мицуки не совершенен, и лишь тогда, когда он станет таковым, Орочимару полюбит, но не его, а себя еще больше через него. Ибо тогда Мицуки поднимет его на новую высоту, сам станет для него ступенью и тем будет ценен. Как ответ на незаданный вопрос.

Неужели ненависть, что Мицуки испытывает, закономерна? Орочимару не вкладывал в него этих качеств, напротив, в это мирное время он дал ему цель, дал ему порыв и дал ему историю (Мицуки мог выбрать любую, мог остаться с ним, мог попробовать убить его, но он избрал третий путь). Саске научил Орочимару, дал ему понять, как важна мотивация и змей оценил этот урок сполна, вложив в Мицуки нечто схожее. Дав ему цель, но после отпустив в свободное плавание, познавать мир и пробовать самому. Мир, что сейчас стремился к покою и, казалось, должен был бы быть идеальным для взращивания идеальной личности.
Но Мицуки ненавидел. Как и почему?

Кого?
Или же это его суть бесновалась, пытаясь проявить себя, вырваться через ненависть на свободу и во вне.

Что дальше? Экспрессия или самоотрицание? На что падёт гнев его создания? На что-то во вне, на мир или на создателя, или же на себя самого, обратится во внутрь выжига то, что еще не явилось на свет. Его создание ломалось... Почему? Потому ли, что не было наполнено или потому, что рвалось из оболочки, дабы из гусеницы стать бабочкой?

Орочимару воодушевлен и обескуражен масштабом того, что происходит. Все его планы трещат по швам, все рушится перед шквалом того, что творится в душе его создания, что бурлит и выплескивается в попытках найти адресата. Ибо, как и люди жаждут убить Богов, так и Мицуки, должно быть, должен возжаждать его смерти, чтобы увидеть свой путь.

― Мой создатель тоже не дал мне ответов, Мицуки, что же я могу сказать тебе? В тебе есть все и нет ничего. Куски, осколки, пустота, забвение, я лишь жажду, чтобы ты сложил из них нечто. Ибо только нечто и имеет значение, только тогда ты станешь кем-то, не отправишься в утилизатор как мусор и ошибка.

Орочимару подается вперед, зарывается жесткими пальцами в волосы Мицуки и тянет его ближе к себе, прижимается лбом к его лбу и позволяет этим опустевшим диким глазам уставиться в свои собственные. Близко. Чтобы виднее было и сходство, и различие, чтобы Мицуки видел в его глазах зверя.

― Не держи себя, Мицуки. Ты не человек и не должен пытаться быть им.

Глаза — такие одинаковые и такие разные — друг напротив друга, не разрывая контакта, не отвлекаясь на мелочи вроде крошащихся стен или панических криков за стенами лаборатории. Ничто не имеет значение кроме них двоих, что сейчас могут стать чем-то новым, чем-то большим, чем были еще несколько часов назад. Или не стать, но даже тогда прийти к какому-то итогу.
Глаза Саннина не так пусты, как могут показаться, и вовсе не безразличны — они внимательны, текучи как расплавленный мед и цепки как древесная смола, в которой может застыть неосторожное насекомое. Они единственные живут и дышат на бледном асбестовом лице в такт каждому слову и каждому вопросу, что задает Мицуки — ему стоит только присмотреться внимательнее.

— Нет, — в ответ на все вопросы. В голосе Орочимару привычное чуть насмешливое и тягучее спокойствие, но ни капли снисхождения — он беспредельно серьезен и не изменяет себе даже тогда, когда привычные условия их общения нарушаются и Мицуки позволяет себе не то объятие, не то угрозу, не то полный безысходности жест в попытке зацепиться за последнее, что еще может остаться стабильным в его разбитом зеркальном мире. Орочимару может лишь догадываться по дрожи, что сотрясает юное тело, по трепещущим незаметно зрачкам и заострившимся скулам что переживает его творение и как глубок ответный взгляд той бездны, в которую он заглянул. И Саннин жаждет узнать, что он увидел там и что может родиться от столкновения этих взглядов. — Для тебя до сих пор так важно, чего я хотел? Ты сделаешь то, чего я желал, потому что я так скажу, но не потому что сам захочешь? — Слова Змея — и вопрос, и утверждение, и скрытый укор.

Все это ещё лазейки, которые его создание жаждет отыскать совсем по-человечески. Мицуки в ужасе, Мицуки в панике, Мицуки боится того, что рвется изнутри и становится чем-то новым, а потому так отчаянно ждёт ответа от Орочимару. Ловит его реакцию, привычно пытается вылепить себя через взгляд Другого, через его отклик и его желания. Прежде это были Боруто и Орочимару, а теперь, похоже, остался только Создатель, как и было должно. И Саннин мог бы дать Мицуки желаемое, мог бы написать инструкцию, мог бы поделиться всем тем опытом, что получил за долгие годы жизни, но это значит сломать, перекроить, надеть на растущее дерево прочную сеть, чтобы выросло той формы и размера, которого хочет от него садовод. Орочимару проделывал подобное сотни раз и не желает повторения, но все же его творение вот-вот сломается, если ничего не предпринять. Нельзя перегнуть палку. Саннин не будет строить лестницу, но даст своему созданию молоток и гвозди, даст ему то, с чем тот сможет сравнить себя. Посеет семена, но лишь укажет, как ухаживать за всходами, если почва окажется плодородной.

— Но я скажу тебе, если ты хочешь. — продолжает Орочимару по-прежнему мерно и спокойно. Мальчишка уже не мал, пусть ему и всего пятнадцать, но силой, в том числе и физической, он во многом превосходит Орочимару, но Саннину как и прежде, почти нет равных в том, как с собственной силой управляться. Разумеется, Орочимару не позволит убить себя так легко, не тогда или не потому, что его цель не достигнута, а эксперимент не завершен. Однако дело вовсе не в этом, а в том, что привлечь Мицуки ближе к себе, несмотря на змей, несмотря на закинутые за спину руки и печати, несмотря на беснующееся в нем желание разрушать и нестабильность всего вокруг. Это оказывается не так уж и сложно: обнять по-отечески, склонив лохматую голову на собственное узкое плечо, ощущая всем телом дрожь чужих эмоций и вполне физическую боль от того, как острые зубы чужих змей впиваются в плоть. — Я желал. Желал создать не то, чего буду бояться, но то, чем смогу и буду восхищаться.

Нового себя, тебя, нас.
Тех, кто будет достоин этого мира.

Орочимару создавал многое, можно даже сказать — многих. Но никогда не испытывал к ним привязанности большей, чем та, что измерялась их успешностью, полезностью и степенью развития.  Но Мицуки — иной или может стать иным, сейчас балансируя на той самой грани, что сделает его больше чем все то, что было прежде. Ибо Мицуки слеплен, сконструирован, создан с нуля, никто больше не имел к нему отношения, никто не смеет претендовать на то, что вложил в него что-то, кроме самого Орочимару.
Глупый-глупый Кабуто, что когда-то посчитал себя способным на то, чтобы стать тем, кто превзойдет Орочимару, идя его путем и по его следам. Как узко и как незначительно он мыслил, так и не сумев избавиться от этих стереотипов и повторений. Он боялся зайти дальше, исследовать все границы дозволенного, останавливался то ли в страхе, то ли в остаточном человеколюбии. Но Орочимару не боялся, он пошел дальше всех, желая стать не богом, но творцом.
И ему это удалось или же он приблизился к этой ступени ближе, чем любой другой до него.
Испугается ли Бог, если перед ним предстанет лучший из людей и задаст ему те вопросы, которые задает Мицуки своему создателю, будет ли Ками-сама столь же заинтересован в своем творении, как заинтересован в нем Орочимару или он сам был не более чем заигравшимся ребенком, что от скуки слепил себе игрушки из глины, о которых забыл, едва шагнул в сознательный возраст? Какая разница, если Орочимару и сравнивает себя с богом, то уж точно не с таким.
Границы сейчас у обоих и с двух сторон и суть Мицуки в том, чтобы расширить их, уничтожить, ибо если Мицуки станет чем-то, станет тем, кто больше и лучше людей, то таковым станет и Орочимару, как его создатель.

— Ну же, Мицуки, — психика и физика связаны в одно и приятие одного ведёт за собой стабилизацию другого и наоборот. От того и бунтует тело, от того и боль, и искажения и невозможность контролировать себя. Мицуки на той грани, когда готов или разрушать то, что не стало его миром, или созидать, если обретет себя. И Орочимару, как это не парадоксально, жаждет последнего, пусть одно не идет без другого. На руинах нужно будет воздвигнуть новое, но никак не повторить то, что уже было. — Ты должен выбрать что-то одно. Ты можешь убить всех и вся, убить меня и остаться один — я приветствую это. Только выбери. Заверши себя, стань тем, что я так давно желал видеть. Стань чем-то новым, перешагни границы человеческого, стань моим совершенным творением.

У Мицуки много путей, но лишь два итога и одна стагнация. У Мицуки есть шанс повернуть назад, есть шанс шагнуть вперёд, есть возможность остаться на месте.

— Что ты ненавидишь, Мицуки? Неопределенность, что зреет в тебе? Незнание, непонимание того, что ты есть? — ледяные пальцы проходятся по мягким волосам, по загривку и вновь повторяют свой путь, поглаживая, вовсе не безразлично или машинально, но вдумчиво. Орочимару сжимает крепко, не отпускает, вынуждает чувствовать свое присутствие и свою близость.  — У тебя единственного в этом мире есть шанс дать ответ на свой вопрос. Ты спрашиваешь меня, потому что ждёшь, что я дам отвечу? — Орочимару замолкает на мгновение, а после шепчет — Ты боишься себя, Мицуки и потому ждешь, что я скажу тоже самое. — ладонь не прекращает своего ласкового движения, как и змеи, что сжимают Орочимару крепче, как и корни, что рушат лабораторию. В дверь раздается стук и за стеклом мечутся растревоженные тени ассистентов, но никто не сможет и не решится к ним войти, они останутся здесь вдвоем, — Ты боишься того, чем можешь стать? Того, что ты есть? Боишься перестать быть человеком, или… — Орочимару слегка приподнимает чужую голову и склоняет свою, вновь возвращая ответный взгляд, — ты до сих боишься разочаровать меня? Боишься, что я от тебя откажусь, Ми-цу-ки?