Проклятая печать — одно из его лучших творений; Орочимару без преувеличения испытывает глубокое удовлетворение от того, что он получил, разумно применив те гены, что их владельцу казались пагубными, отвратительными и убийственными. Но всякий яд при должной дозировке становится лекарством, как и лекарство, чей лимит превышен, способно стать кислотой, что уничтожает хуже болезни. Дьявол — в деталях, в точном и точечном подходе, для которого необходим холодный ум, твердая рука и необходимая доля безжалостности, что позволит испытывать, проверять и тестировать все варианты и вариации.

Да, наделение проклятой печатью — привилегия, прежде всего потому, что Змей тщательно отбирает каждого, кто будет носить на себе его метку и будет сосудом (даже потенциальным) для части его сознания или для него самого. Да, прежде отбор не был столь тщательным, как и должно быть на стадии испытания и проверки, но не теперь, когда живых носителей метки осталось ничтожно мало. Как и должно быть.

Проклятая печать — только для особенных. Для избранных. А сейчас — только для Саске, для единственного, чей потенциал для Орочимару особенно важен. Для единственного, чье развитие неимоверно значимо и как процесс и как результат, который Саннин получит в свои холодные руки по истечении срока их "контракта". Да, сейчас Саске уже почти контролирует печать, почти идеально входит во вторую фазу трансформации, взвешенно и дозировано отмеряя и чакру и ярость, что ей присущи. Холодный. Безжалостный. Выверенный. К о н т р о л ь. Как и подобает, как и должно (Саннин не сомневается в способностях и силе воли ученика) Учиха. Но... иногда что-то идет не так, что-то дает сбой, и в такие моменты Орочимару ликует, наблюдая за яростью и силой, которые не сдержаны ограничениями и внутренними лимитами. В такие мгновения Саске становится... чем-то иным, чем-то новым, невероятным, пусть и временно (но лишь будучи временным подобное и имеет значение).

Нет, дело даже не в сломе контроля, не в пустой и слепой ярости, не в жажде разрушения или животной силе (все это Орочимару презирает как слишком человеческое), но в том ином преломлении, что обретает Саске в подобные минуты. Словно в одной точке сходятся две противоположные силы, что рвут и тянут каждая в свою сторону, что раскрывают в Учиха те грани, что обычно приглушены и подавлены, раскрывают то, на что он не пошел бы обычно и никогда не пойдет вне контекста и желания получить силу, дабы сокрушить того единственного, кем занята вся его сущность.

Нет, Орочимару вовсе не кривит губы в ироничной усмешке, добавляя в сегодняшний состав чуть больше элементов и пару новых ингредиентов, которые, он знает, усилят влияние печати — дадут больше сил, как и желал бы Саске, верно? Нет, он не смотрит на Учиха пристальнее обычного и не отпечатывает его в своих липких зрачках, когда провожает на тренировочную площадку, на которую собрали сегодня сильнейшие его эксперименты. Нет, он не вцепляется в лабораторный стол в нетерпении, жадно следя за тренировкой через плотное стекло, к чему эти ограничения? Орочимару там, в гуще событий, вдыхает жадно пыль, что поднята в воздух резкими и неумолимыми движениями, облизывает губы, когда на них попадает чужая кровь и улыбается торжествующе, ликует, когда подопытные — дичь на заклании — падают на утоптанную землю замертво.

Нет, это не месть, нет, это не его подарок Саске, не демонстрация того, как (насколько) легче и проще идти вперед, когда не_оглядываешься, когда не считаешь и не придаешь значения ничему кроме себя и той цели, что ведет тебя. Проще — переступать тела, проще — не считать чужие жизни, проще — не думать о том, что способно задержать тебя на пути, не лечить и не перевязывать чертовых косуль или девчонок, что так опрометчиво падают под ноги. Без расточительства, но и без сантиментов, дабы отыскать во всю золотую середину.

Завораживает. Саннин прикрывает глаза глотает последние крики и вслушивается в тяжелое дыхание, улавливает не гаснущее бешеное, абсолютно ненормальное сердцебиение, что гонит по телу кровь и адреналин. Ему не нужно смотреть, чтобы видеть застывшую в центре поля фигуру, распахнутые крылья и потемневший взгляд, что проясняется медленнее обычного, вырывается из оков неохотно, будто застывает в вязкой жиже поглощающей его жажды. Орочимару не двигается и ждет, как затаившаяся перед прыжком гадюка, смотрит чем и когда закончится эта борьба, какой будет ее результат и... итог. И лишь после спускается на площадку, чтобы мягко коснуться чужой щеки и прошептать в закрывающиеся глаза и гаснущую радужку:
Я ведь говорил, Саске-кун, у всего есть последствия.

Следы от когтей на шее саднят и напоминают о себе, но Саннин не обращает на них внимания, как и отмахивается от взволнованного вопроса Кабуто — не важно, не имеет значения. Куда важнее и куда нужнее сейчас уделить все внимание Саске, перенести бездыханное-бессознательное тело с тренировочного полигона на его собственную кровать, устроить удобнее и... ждать. Рассматривать, разглядывать, смаковать моменты прошедшего боя, моменты чистой и животной ярости, что стирала в Учиха все надуманные и лишние границы, делая его... нет, не совершенным, но обнажая и выводя на поверхность ту, вторую, отвергаемую и упорно игнорируемую часть.

Такого ли результата ожидал Саннин, когда осознанно перебарщивал, осознанно доводил до пика? Возможно, но лишь в общих чертах, ведь метка непредсказуема, уникальная для каждого, даже если в основе своей одинакова. Змей мог знать то, с чего все начнется, но не чем все закончится. Печать добирается до самой сути, черпает из внутренних резервов, что связаны с природным, с тем самым "сен", что Орочимару так и не постиг (лишь из-за недостаточной физики, не более), а потому сотрясает и самые основы личности, повергая их в хаос становления раз за разом. Чем и хотел воспользоваться Саннин, не взирая на сложности и опасности. Да, без ведома Саске, но с его молчаливого попустительства, с его добровольной отдачи и безразличия к своему телу-сосуду. Да, метка это жульничество и, как всякий легкий путь, она берет очень высокую плату, но и дает ничуть не меньше, стоит только принять... Как приняла некогда четверка звука или Кимимаро. Метка не только дает силу, но и раскрывает потенциал, также, как и потенциал всякой печати можно раскрыть шире, если об этом задуматься, сделав ее частью себя.

Но для Саске (в мыслях Орочимару, в его взлелеянных и желанных образах) это могло дать гораздо, гораздо больше и вне состояния трансформаций. Вечно сдержанный, вечно зажатый в тиски своей цели, он не переносил это состояние проклятой печати во вне, в свою повседневную жизнь, давая себе волю лишь под предлогом трансформации, которую тоже жаждал взять под тотальный контроль.

—Тебе стоило бы принять это свое состояние, Саске-кун, ведь оно открывает лучшие стороны тебя. Дает тебе то, чего ты лишен. Какая жалость. — тихий шепот и холодная ладонь на пылающей жаром коже сейчас без ограничения и отторжения, можно касаться сколь угодно долго. Да, Саннин прекрасно понимает, знает, что происходит с Учиха, знает, как тяжело переживается затянувшаяся трансформация, знает о всех рисках, проблемах и опасностях, но рискует. Намеренно. Осознанно, доводя юношу до пределов контроля. Зачем? Там, где предел, так, где границы — непременно и их расширение, преодоление и слом. Разве не этого так отчаянно жаждет Саске? Разве не желаемое (в своем, личном преломлении) предлагает ему Орочимару?

И вот, уже наглядный прогресс, что даже в подобном состоянии, даже в подобной лихорадке жара, воля Учиха позволяет ему перебороть и переломить животную волю печати наполовину, подчинить ее и начать переваривать. Ассимилировать. Да, с кровью, со страданиями, с невыносимыми муками, но... с затмевающим все результатом. Орочимару ликует, торжествует, следит из темноты пристальным и голодным взглядом за тем, как выгибает на постели юное тело, как беснуется его подопечный, не в силах изжить и побороть остатки печати и того допинга, что еще бродит в теле, легко и быстро. Печать не дает ему целиком взять себя в руки, подчинить себе рефлексы, инстинкты и то внутреннее, жадное, сильное, (все)сильное, так нещадно и успешно подавляемое день за днем.

— Разве ты не прекрасен таким, Саске-кун? — Змей кружит вокруг, разбегаясь сотней теней по темным каменным стенам, дробясь на кусочки в свете единственного тусклого светильника, от которого и глаза (черные и переполненные), и кожа юноши кажутся темнее, глубже и изломаннее в его болезненной муке, — Когда условности не довлеют над тобой, когда все, чего ты хочешь и жаждешь может быть озвучено. Когда это даже можно получить.

Слова юркими змеями пробираются прямо под кожу, становятся ядом, который — Орочимару смеет только надеяться — достигнет сознания. Он следит и ждет, смотрит, что победит, воображает, что печать насытит и заполнит те трещины в личности, что так упорно закрыты, недоступны и игнорируемы Саске, что в этом состоянии он услышит то, что Орочимару желает ему сказать, желает до него донести, желает сделать его частью.

Змей ждет, когда беснование стихнет и успокоится, бережет себя от чужой ярости и острых когтей, от чужих ярких кошмаров на грани сна и реальности, но впитывает их жадно и полностью, не отрывает глаз и, если бы только знал, что шаринган запечатлевает образы навечно, вырвал бы любые, вшил бы в собственные глазницы, лишь бы только не забыть ни единой детали всего происходящего.
Все стихает. Временно и относительно, но и до того не слишком статичный, Саннин приходит в движение вновь.

— Саске-кун, — Орочимару подходит ближе, цепляется взглядом за острые выступы позвоночника и сведенные лопатки, на которых алеют шрамы от втянувшихся крыльев, опирается коленом о чужую постель и кладет ладонь на ребра, высчитывая загнанный пульс под влажной от пота кожей, улавливая тяжелое дыхание, что с усилием и хрипами заполняет содрогающиеся легкие.  — Прими это. Чем больше борьбы, тем больше и боли. Разве не легче так, как было на тренировке, разве не проще? Ты станешь сильнее и безжалостнее, переломишь условности и станешь сильнее, как и желал. К чему эта бессмысленная борьба?

Завеса темных волос скрывает их от единственного источника света, но Орочимару видит изможденное и измученное лицо Саске совершенно отчетливо и для его совершенно звериных, голодных глаз, нет зрелища прекраснее. Нет знания слаще чем то, что муки эти не пройдут без следа, что вольются в глаза алыми искрами и отпечатаются там навеки, пусть малой долей, но его, только его влияния.

Руки ощущаются фантомно как чужие, как пустота, которая и есть и нет ее одновременно. Обычно это злит Орочимару: ежедневно, ежечасно и ежеминутно он ощущает свою потерю ее не-ощущением, не может и на минуту забыть, чего лишился и что у него забрали, а потому и чужого тела желает тем сильнее, чем ощутимее не-боль и не-наличие отнятых Хирузеном рук. Когтистые пальцы на запястьях оживляют мертвые нервы, пронзают разрядами острой боли, что слегка расцвечивает привычную ноющую и Орочимару улыбается близко к удовлетворению, вглядывается в чужую эмоциональную вспышку, любуется, но ещё не тем желаемым, к которому стремился, затевая все это. Проявлять свои эмоции, свою жёсткость, свое скрытое раздражение — Саске умеет. Особенно к Орочимару. Потому что Змей легко позволяет и легко провоцирует на это, потому что сам напрашивается, всякий раз исследуя те пределы, до которых может дойти подопечный. Но все это — не то. Саннин мишень для подобного удобная, почти податливая, тем паче что получает от происходящего удовольствие, но вовсе не та, что развила бы в Саске что-то сверх его обычной нацеленности. Как бы не растягивались в хищной улыбке губы, как бы не сверкали в темноте золотые глаза напротив тех, что залиты чернотой и ненавистью (не к нему, не к Орочимару вовсе), все это было не тем, не желаемым, помимо прекрасной и сладостной картинки.

В Саске от этого ничего не менялось и поменяться не могло.
Но... Что-то было, что-то в черной радужке клубилось и назревало, что-то вытащенное на поверхностью болью и раздражением, от чего проступившее было на лице Змея разочарование треснуло и осыпалось, проступив в сухих чертах голодным любопытством.

— Когда ты только пожелаешь, Саске-кун, — сладко и обнадеживающие выдыхает Орочимару, податливо прижимаясь лбом к чужому, пылающему, вглядываясь в провалы черноты на всегда прекрасном — даже сейчас, даже в искажении, даже более чем обычно — бледном лице, — Все зависит только от тебя, от твоих желаний и от того, как быстро ты поймёшь то, что я хочу тебе сказать.

Саннин не издевается, говорит искренне и как есть, даже с заботой о том, чтобы Саске поскорее понял свою роль, свое назначение и причины, по которым Орочимару делает то, что делает. Сопротивление бесполезно и бессмысленно — он не отступит, не теперь, когда на него изливается столько внимания; не тогда, когда от этого зависит то, насколько лучше станет его будущий сосуд.

— Мое убийство не даст тебе ничего, Саске-кун, — в тихом смехе Саннина мелькает незаметная усмешка, они очень близко и тесно, так, что он способен уловить рваное дыхание и даже почувствовать загнанный стук чужого сердца. — Ничему не научит, ведь дастся тебе почти без усилий, правда? Я ведь не косуля. — В шипении откровенная издёвка и прямой намек. На слабость, на неумение, на невозможность. Быть может, знай Орочимару о Шарингане чуть больше, он бы понял? Нет, не его жестокая и прагматичная душа была бы способна принять подобное. Он понимал лишь силу и только ее мог ценить, не имея больше тех душевных качеств, что отозвались бы на замкнутые в круг видения собственных кошмаров. Или веря в то, что их больше нет.

— Посмотри, — Саннин поднимает собственную руку, зажатую в тиски чужой хватки, сужает и расширяет зрачки, словно и сам не может определиться, чего в нем больше — возбуждения или острого и прагматичного интереса, — Посмотри от какой силы ты отказываешься, Саске-кун, — плоть под когтями покраснела до алых полос и кое-где лопнула, сочась густой до черноты кровью, от легчайшего прикосновения — осознанно и ради чего?

Может ли Саске умереть сейчас? Возможно. Он близок к этому, этот вариант Змей не отбрасывает, но даже так — продолжает. Надеется на лучший исход и результат того, что запланировал. Упивается чужим убийственным вниманием, пусть даже это не то, не та планка, которую Саске нужно перешагнуть, но этого довольно для сиюминутного удовольствия — быть под прицелом чужих переполненных глаз, что сейчас почти целиком в его, Змея, власти. Он ещё нужен Саске и Саске ещё слишком сдержан, ещё слишком цепляется за что-то, ещё слишком не-пуст (даже если Орочимару и не жаждет в нем этой пустоты, но и она привела бы у желаемому им результату).

— Расскажи мне, что ты чувствуешь? — свободная рука легко касается щеки, ведёт вдоль скулы к самым глазам, но не касается ни век, ни ресниц, лишь самого уголка у края чернильной злобы. И белая как бумага кожа Змея почти сливается с той бледностью, что охватила и Саске.

Глаза расширяются на сотые доли миллиметра, в потемневшей до янтаря радужке отражается бешеный оскал, вплавляется в суженный зрачок, отпечатывается на сетчатке и на короткое мгновение Орочимару кажется, что именно так выглядит смерть. Узкая губа вздергивается вверх против воли, обнажая влажные от слюны зубы, подобно звериной гримасе и вся змеиная натура против всякой здравой и холодной логики жаждет вырваться из чужой хватки в первобытном ужасе, замешанном на желании жить.

Он не умрет.
Даже если умрет это тело.
Он. Не. Умрет.
Но смотрит в глаза своей смерти.
Это прекрасно.

Жажда убить ничуть не поддельна и откровенна, она окутывает Саннина с головы до ног, топит в зареве красно-черной ярости, что направлена на него. Сейчас — только на него.

И на один вдох ему хочется нырнуть в это алое с головой и уже не вынырнуть.

Это желание иррационально и он подавляет его в себе тем легче, чем фатальнее становятся те повреждения, что Саске наносит его телу в этом состоянии. Орочимару не станет допускать подобного сверх необходимого, он желал и ждал не совсем этого.
Впрочем, тоже подойдет.

Вновь, стоит напомнить себе, сквозь дымку восхищения и опасения — с Орочимару это легко, Орочимару не невинное животное и вовсе не невинный человек. Пусть сейчас Саске и переступил границу: если и убивать, то без лишней жестокости, верно? Саннина же он терзал откровенно и с удовольствием, но теперь впадая в иную крайность, где рассудку почти не было места.
Змей же жаждал невозможного, золотой середины, пусть и понимал, что увиденное им — редкое зрелище. Треснувшая на части броня безразличия, состояние пусть и вызванное допингом, печатью, искажением и болью, но имевшее место быть, увиденное Орочимару и созданное его усилиями.

Почему Орочимару так важна чужая эмоция? Почему жаждет ее так упорно и так настойчиво, если в ней нет никакого прагматического смысла? Если эта интенция направленная на него лично, не имеет никакого значения в уравнении. Не столь важно, кто вызвал бы у Саске ярость, не столь значимо, кто вверг бы его в горячку боя, Орочимару мог бы видеть эту картинку, мог бы наблюдать ее, упиваться ей не потеряв в объеме и насыщенности впечатлений.
Но он желал так, как сейчас.
И даже инстинкты, даже его тело словно замерло в тот момент, когда когти почти прошили горло, когда алые глаза на секунду оказались напротив и язык -  не его — влажно скользнул по рассеченной плоти.

Но одолеть ученика оказывается не так легко: он знает многие трюки Саннина и пользуется этим, а Змей не может не испытывать мимолетную гордость. Учиха могут стать тем совершенством, с которым не сравнится ничто другое. Изорванного в клочья тела жаль и не жаль одновременно, растраченной чакры же не жаль вовсе, ведь все ради одного — идеала. Ради того, чтобы будущий сосуд стал сильнее, дабы Орочимару не тратил время на то, чтобы развивать его, шлифовать и огранять тогда, когда время будет и без того ограничено. Когда шаринган попадет в его руки на три коротких года.

Сбрасывая собственную изорванную плоть, протыкая ослабленное тело ученика клинком, сплетая себя заново Саннин отступает перед напором ярости и собственная его натура восстает против подобного, пробуждая в сознании память о том, что прошло и никогда не вернется. Орочимару не игрушка, это еще его партия, это еще его эксперимент, который он еще способен контролировать. Даже черты его лица заостряются и взгляд приобретает внимательность и цепкость вовсе не ученого, но шиноби на поле боя, что некогда чутко реагировал даже на цикаду, что неосторожно расправила свои крылья у походного костра.

Эта реакция почти спонтанна, инстинктивна и импульсивна: рука вскинута вверх и белая змея едва ли не уподобляется пущенной из лука стреле, столь же стремительно скользнув к Саске и впившись острыми зубами прямо в шею, пуская лекарство прямиком в кровь. Но даже так — уже поздно или же успокоительное становится тем катализатором, что замыкает распустившуюся иллюзию в самой себе, утягивает их обоих в нее, неконтролируемую, порожденную чудовищами собственного разума, разделенную на двоих, в которую они падают так и не сумев и не успев расцепить тисков из собственных рук.

В этом гендзюцу нет контроля, оно воспроизводит самое себя, бросает их в петлю, что воплощает что-то скрытое в их душах, в той глубине, куда не добраться и не нужно. Никогда. Вечно. Ни под каким предлогом, чтобы не разрушить ненароком собственную личность. Орочимару шипит едва сдерживая собственную злобу на то, что не смог и не успел перехватить контроль, его собственные длинные пальцы впиваются в чужие запястья и с силой отводят от себя чужие руки с острыми когтями. Даже здесь и даже сейчас — острыми, еще не успевшими окончательно вернуться к нормальному состоянию.

А после все вокруг теряет всякую форму, оплывает как свеча перед открытым пламенем и Орочимару чудится, что и они сами тают и превращаются в расплавленный воск, что смешивается воедино и Саске глядит на него его собственными жестокими глазами, а по его щекам бегут кровавые слезы, на которые так щедр шаринган.
Нет, он не хотел так, он желал все и целиком!
Орочимару трогает скулу пальцами и медленно ведет вниз, неопрятно смазывая идеальные алые потеки.
Орочимару близок к тому, чтобы вырвать собственные-чужие глаза и вдавить их в глазницы Саске, где им единственно и самое место, но прежде надо выдавить змеиные, неуместные — всего-то и стоит, что протянуть руки и....

— Саске, — тени скачут по стенам заброшенного здания где-то на границе страны Песка, уголки рта разрывает зажатый в зубах кунай, чтобы не выронить — чтобы не выронить в мокрых от крови руках — кунай. Воспоминания о прошлом. Тяжкие, неуместные, лишние. — Не дергайся, Саске-кун, — окровавленные пальцы ложатся на чужое лицо, тянутся к векам и замирают.

Что видит Саске в своих кошмарах?
Что видит в своих кошмарах Орочимару?
А может быть это не кошмар, а затуманенное и еще не ясное прозрение о будущем?

Как из тонких, фамильных, благородных черт проступает насквозь лиловая кожа, как волосы распускаются ниже и выгорают в белизну, такую знакомую и такую ненавистную. Тот, кто отнял у Орочимару руки, тот, кто может утянуть его в преисподнюю без права вернуться, сколько бы печатей он не оставил на земле. Бог Смерти во плоти.
Бог Смерти в смертном теле, которое можно убить.
Быть может это вовсе и не Гендзюцу?
Быть может это реальность — ужас и подарок судьбы.
Кем станет тот, кто убьет Смерть?
Кем станет тот, кто убьет свою Смерть.
Быть может...

— Бессмертным, — Саннин давит в себе проступающее торжество, но оно расползается по губам сумасшедшим и долгожданным ликованием, вместе с тем, как ледяные тонкие пальцы впиваются в чужое горло, ровно там, где бьется пульс.
Убить свою смерть — значит обрести бессмертие.