Правых и неправых нет. Да Саске они и не волновали, вероятно, никогда: чужая правота и всё такое — это только их точка, только их мир, только их его трактовка. Он не был судьей, едва ли имел право судить да и, если честно, откровенно в этом праве не нуждался, ему не интересно. Правота или ошибочность позиции того или иного человека, его иллюзии, если хотите, на деле вообще не имела значения, приобретая вес лишь в одном случае: когда влияла на кого-то ещё. Чем больше людей в доступе, будь то власть или некое условное влияние, тем опаснее и заранее становились иллюзии одного человека, затягивая в это других. Саске не знал многих людей, но, вероятно, так было с Наруто. Так было со всеми идиотами в Конохе, что верили в дух огня, на деле совершенно не работавший, двуличный и далекий от понятия чести. Может Саске бы и проникся им когда-то, но... в его жизни имелась иная иллюзия, чужая, сильная и посредством манипуляций оставшаяся единственной. Реальной, перетекшей в плоскость бытия юноши. Он не жаловался. Он не нуждался в иных, пускай двери и собственные глаза открыты для них, способные видеть. Но не желающие. А если даже пожелавшие бы вдруг, то ничего не способные выхватить, ни за что не способные зацепиться, ничего не способные дать тем несчастным сучкам запутавшихся, ходящих кругами людей. Саске не ходил кругами, его путь — по прямой, прямиком от точки А до В, куда не возвращаются; яркий, тяжелый, грузный, прямолинейный, бесповоротный. С ошибкой, допущенной не им вовсе, а потому под конец затронувший и отразившийся на всех тех людях, что жили в своих иллюзиях. Тех людях, что оказались под влиянием иллюзии Саске, а Саске, в свою очередь, под чужой, выстроенной скрупулезно и грубо выброшенной в мире — пускай тонет; так правильно. Или нет. Какая разница? Никакой. Война уже кругом. Мертвецы уже забирали следом живых. Саске уже сломан. Саске уже ничего не надо, кроме капли правды. А если даже и без неё, то в нём ничего не осталось, кроме ненависти, процветавшей на осколках самой большой и неоцененной любви.
По-хорошему, нукэнину уже полгода как стоило бы быть мёртвым.
По-хорошему не вышло.
И вот потому он теперь здесь. Стоял. Замирал, таял, догорал и трескался.

Жестоко.
Происходившее — это очень жестоко. Кабуто воистину превзошел Орочимару; вышел за границы, шагнул так далеко, что даже у младшем Учиха вызвал едкое презрение, омерзение, сожаление — что не убил, когда имелась возможность — и отторжение.
Жестоко.
Вот так вот видеть живого брата, которого пускай формально, но убил собственными руками; кого убивал в своих мыслях десятки, сотни, тысячи раз изо дня в день, из года в год. Брата, который местью осел наследием, не оставив заместо себя и чёрной гари ничего. Брата, не  успевшего прожить жизнь, умершего недостойно и в обмане, но хотя бы — как хотелось верить младшему — получившему своё право на успокоение там, в Пустом Мире. С кланом или без, в иной форме существовании или бесконечной тьме, но мёртвым лучше, да? Там нет долга, нет вины, нет обязательств; нет страданий и боли, что разрушают, отпечатываясь на глазах в обмен на силу и возможности, ведущие никуда.

Вот так видеть живого брата, которому лучше бы — по всем законам, привалам и соображениям — быть мёртвым, но видеть которого живым Саске хотелось больше всего на свете. Больше мести, больше уничтожения Конохи, больше даже собственной смерти.

Вот так вот видеть живого брата и понимать, что... не соврал: другого раза не будет. Он жив, оставаясь мертвецом, и жизнь эта — плевок, насмешка, кинжал и боль такой силы, что разрывала и стаптывала то, что ещё можно было истоптать. Самое — единственно — желаемое присутствие другого в жизни Саске — и то подделка; блаженство, тяга, тремор, трепет, надежда, что держались не на чем, закончится, так и не начавшись, взболтав и перемешав всё то, что только уложилось  в хоть какую-то последовательную линию. Ненависть, сожаление и горечь внутри от этого преображались. К Конохе. К миру. К себе. Не к Итачи: он мог быть кем угодно при жизни, но отчего-то Учиха уверен, едва ли желал бы быть возвращенным с того света. Вот так. По-настоящему, но плевком, не совсем живым вовсе. Вот так. В войну, что вроде бы как пытался предотвратить, отдав за это, в общем-то, всё. В мир, что вроде бы как пытался защитить. К брату, которого вроде бы как...

Не смел останавливать, окликать, ничего.
Саске мог и хотел сказать так многое, но вне того, что озвучил, в этом не имелось смысла. Не для Итачи, да? Ему всегда было всё равно на то, что говорил младший глупый брат. Ему и не должно было быть интересно, не так ли? Что же, Саске подрос; самую малость. Не будь Итачи собой, не буль он старшим братом, не будь он Всем, и младший непременно повел бы себя иначе: жестче, решительнее, быстрее. Но от присутствия Итачи внутри Саске что-то в самом деле неконтролируем менялось, словно бы смыкалось и... Давило, щекотало, отзывалось фантомной болью по всему телу и внутри, но при этом являлось тем, что юноша признавал. Это и ничто больше. Почти всю жизнь построенное на собственных догадках, чужих иллюзиях и — лишь дважды, какова ирония — на боевых отпечатках шарингана; и чужих глазах, что теперь стали своими.

Эти самые глаза, заполненные уже иным содержимым, потому не Итачи больше, смешали в себе всю боль, тяжесть, ненависть и серость, что носили в себе "последние из Учиха", став единым целым. И теперь смотрели ни то с обидой, ни то с любовью, ни то с непереносимый тоской, ни то завистью, ни то сожалением, ни то смирением. А может быть в них было что-то ещё или всё сразу. Какая разница, да? Это проблема Саске. Это его груз. Не Итачи. Итачи он... уже... скоро... снова.. опять. Как тогда.

Но вдруг брат всё-таки развернулся. Не закончив. И от этого глаза, смиренно и молча — отныне — наблюдающие картину реальную, но словно бы сон, закрутивший все нутро вокруг себя, раскрылись шире, залившись иной, другой, еще одной формой удивления, непонимания, некоторого... недоумения. Не ошарашенности — осталось ли в Саске место для этого вообще? — но чего-то вне слов и описания; в самом деле, так способен только он. Только для, о и при Итачи. Вся его жизнь — для него. Хотел того или нет, но вот вам и сраное подтверждение.

Сказанные слова задевают, отдаются колкостью, но... если честно, Саске не знает, способен ли он удивляться; было ли ему, куда ещё: он искал так долго, так долго верил, обманывался как и завещал брат, и теперь, но теперь, а теперь... Восставший посреди войны, зачатой Саске, а значит и Итачи, не имевшего её в планах и продолжающего остаться собой, даже не имея всех карт на руках. Даже, в итоге, ставшим таким же манипулируемым как и сам Саске, только акулой крупнее. Наверное, это у Учиха кровное, да? Впрочем, плевать.

— Даже если это так, ты уже отомстил мне за эту боль, — негромко, тихо. Если Итачи мало, пускай, наконец-то, отомстит по-настоящему, словно бы прежде не выбрал самую жестокую и бесчеловечную из форм мести во всей вселенной. Давление, удивление, смирение, боль, щемящий, невыносимый трепет, не отводя глаз, когда шаринган уже потух. Чем Саске причинил старшему брату боль? Мальчишка не знал. В клане были куча детей, родившихся и нет, и все они были столь же невинны и непричастны, как и Саске. Вот только они оказались достойными смерти, а младший брат — нет. Это ведь на самом деле и вправду очень личное и... этим Саске причинил боль? Своим существованием? Разве было, чем ещё? Может и так. Однако он не просил о своем существовании, а в ту ночь умолял о том, чтобы его оборвали. Итачи ненавидел за то, что не смог? За то, что из-за Саске им сманипулировали, заставив выбрать самый удобный для кого угодно, кроме него самого и клана путь? За то, что если бы не Саске, у Итачи было бы больше времени подумать? Или умереть вместе с кланом, не растягивая свое существование еще на десяток лет? Саске не знал. Однако если брату больно слышать о решении младшего, если ему больно осознавать, что всё это было зря и Коноха окажется уничтожена — что же, пускай так. Если честно, это не задевало Саске. Он чувствовал себя виноватым во слишком многих вещах, в том числе и перед братом, чтобы найти место ещё и для этого. — И какая... теперь разница. Это не изменит моего намерения. Это ничего не изменит, — война уже в разгаре. Непонятные, бессмысленные события, не интересные Саске, уже происходили. Мертвецы уже подняты. Нукэнин уже — всегда будучи последовательным и послушным, когда речь заходила о персональном боге-дьяволе — переполнен ненавистью и болью в той степени, когда ничему более места не осталось, выразить невозможно, и это единственное, что двигало вперед и покрыло зияющую пустоту. Уже ничего не заменить. Учиха бы, если честно, и не хотел. Ведь это не вернет ему Итачи. Он молился и просил лишь о том, чтобы брат жил снова, но то, что стояло перед ним... брат... Это не та жизнь. Это плевок и напоминание, соль на рану и усугубление, от которого хотелось сжечь самого себя, перегрызть себе глотку,  стереть себя в порошок, унеся заодно и весь мир следом. Мир, что позволил всему этому произойти и неспособный справиться собственными силами с последствиями собственных действий, решений и философии. Какая ирония. Только мальчишке не смешно. Его трясло, его тянуло, его испепеляло. Топтало.

Саске не страшно. Не страшно, если Итачи сделает что-то с его глазами, если решит, что так надо. Мальчишке вовсе этого не хотелось, он не желал бы, но... каков смысл? Учиха без глаз не Учиха, а значит, в более или менее мучительной форме его история на этом закончится. Это можно будет назвать справедливым обменом, прихотью, как угодно — всё равно. Саске не боялся. И отчего-то точно знал, что ничего подобного брат сделать не желал; больше; теперь; когда мёртвый. Оно ему не нужно. Даже это. Для него сейчас Саске ведь бесполезен, как для всякого мёртвого живой, в то время как для младшего... Итачи не нужно быть живым, чтобы оставаться центральной фигурой в чужой жизни, быть его жизнью, единственной причиной, пускай даже во имя мести и сожжения всего чёртовым черным пламенем, из-за чего до сих пор не покончил с собой. Саске не страшно. Не за Итачи, не за себя, не за то, что Итачи мог сделать. Самое страшное он уже сделал; самое страшное уже испытал; самое страшное пережил, и теперь заслуживал покой. А Саске... заслуживал... не заслуживал... его и...

— Я не просил тебя об этом, Итачи, — "ты сделал это потому, что так захотел. Ради тебя". Голос спокойный, уже не того маленького мальчика или верещащего подростка. И в глазах не то. Во всём — не то; лишь только вдолбленное в нутро бытие младшим братом налипало раздражающей, но неисправимой составляющей, и Саске к своему счастью не знал, как это отражалось на его лице, глазах и голосе. Но ощущал это внутри. Мучение. Почти до отчаянной дрожи и тремора в руках. — Я просил забрать меня с собой, — медленно, глаза то ли прикрыты, то ли опущены, никак Итачи не мешая. Вот только одна рука предательски легла поверх его. Касание вне ненависти, вне поле битвы. Когда уже слишком поздно. Как же больно, — или оставить со всеми, — в этом нет обвинения. Это сухая, фактическая констатация. Саске думал об этом сотни, тысячи раз; просматривая чужие воспоминания со слезами на щеках, вспоминая слова Тоби, собственную жизнь, все те моменты и детали, что всплывали в памяти из совместного времени с братом, с кланом. Саске не смел судить, не брался судить. Он хотел понять, хотел разобраться, почему так, но так и не способен найти ответа: почему так? Итачи снова задает вопрос, не дает ответа, издевается будто бы, в голове всё то же: почему так?  — Я не... — беззвучный, едва уловимый вдох-выдох. Сглотнул, — не смею судить тебя. Тоби спросил меня, что бы я сделал на твоем месте и... — губы чуть дрогнули. — Нет, я не могу судить тебя за то, что ты сделал, сколько бы не ненавидел твой поступок, — да Итачи оно и не надо, ему всё равно ведь? И на осуждение, и на прощение. Рука сжалась сильнее, но брат теплый и не рассыпался, и это сводило с ума, усиливая диссонанс, желая продлить мгновение; изменить всё, что изменить нельзя, и вернуть то, чего не было.

— Только за одно, — вторая рука легла туда же, лишь только ниже, у запястья. С дикой смесью осторожного касания и решимости, — только одну ошибку ты допустил, — горько, иронично, обреченно и смиренно — парадокс, а не сочетание — в то время как глаза снова поднялись на Итачи. — Меня.

Глупый младший брат, который конечно же не мог поступить правильно, не мог резко остановиться [не дали], и теперь все покатилось к черту; явно не на то рассчитывал Итачи, да? Увы. Одна ошибка. Один элемент, что не был чужд; одна ошибка — небезразличие; бытие человеком, а не машиной или куклой. Вот так просто.же[nick]Uchiha Sasuke[/nick][icon]https://i.imgur.com/7SL0tWP.png[/icon][lz]<center><a href="http://versus.rolka.su/"><b>Учиха Саске</b></a></center>эта кровь не стала козлом отпущения; эта тьма не была хаотичной.</a>[/lz]

Если человек чувствует себя живым, если вообще способен чувствовать что-то, что полагается чувствовать, только рядом с мёртвым, можно ли считать его живым по-настоящему? А если мёртвый душой и телом — это единственный, кто мог бы стать успокоением и являлся единственным, за что образами прошлого цеплялись память, сердце, душа, всё то хорошее и плохое, живое и задевавшее душу? Можно ли считать живым, не безнадежным, имеющим хоть какое-то будущее того, кто даже сейчас, с учетом всех условий, предыстории, обстоятельств и наполнения, стремится ко вниманию мертвого? Жаждет его признания? Хотя бы секунду, минуту, мгновение? Тот, кто знает, что этого не будет — "другого раза не будет, Саске" // другого раза не должно было быть с самого начала // ты не должен был увидеть, я бы сделал так — и не обманывается, но чья природа просто не способна ни хвататься, ни обманываться, ни смотреть на кого-то ещё? Как на Итачи. Как для Итачи. Как рядом с Итачи. Его даже мёртвое присутствие заставляет Саске чувствовать то, что он забыл, будучи неспособным; то, что, быть может, сохранилось бы в нём и выработалось хотя бы от части к кому-то ещё, если бы... если бы Итачи снова не лишил его этого когда-то одним своим появлением с жесткой, игнорирующей права и надежды младшего решительностью; у Саске и не могло быть права, не так ли? Жить без брата, следовать не за братом, стремиться к чему-то, не связанному с братом. Словно бы его душа, как и сердце, бесконечны, словно бы подобны фениксу и способны возрождаться из ничего, словно с ними не случалось, снова, ничего. Да, нет, как? Но это так не работало. Вот он, Учиха Саске, какого-то чёрта и зачем-то живой, с этими чёртовыми глазами — ты не понимаешь, Итачи, насколько ведёшь меня, ведь теперь ты и твоя боль всегда со мной, всегда во мне — смотрит на чёртового покойника, сломавшего ему жизнь, за что не простить, но с чем ничего не поделать. Ведь даже в этом причастности — участия? — больше... больше, чем... больше бесценного для мальчишки, чем... чёрт. Он правда живой? Учиха, обретая силу, вообще оставались людьми? В них вообще оставалось хоть что-то? Итачи, кажется, говорил, что чем ты сильнее, тем надменнее и самоувереннее становишься. Саске не стал. Он просто никого не учитывал с самого начала, избрав самого-самого даже в этих параметрах; и даже если бы сейчас  на минуту, в теории предположить, что стал сильнее этого самого-самого — это не изменило бы его отношения, положения и ощущения от нахождения рядом. Саске просто, должно быть, сумасшедший. И ничто вне его сумасшествия уже, кажется, не пройдёт. Уже и не надо. Ничего. Пускай только почти холодная кожа брата, сам брат, и это мгновение. Невыносимая, неописуемая, непередаваемая боль, дарящая смуту и... успокоение; раз это последнее, что тлело внутри, последнее, что всё-таки имелось, значит, пациент не мёртв. Значит, колюще-режущее перо можно держать у глаз, в ладонях, внутри себя; без него исчезнет и это. А оно — не это, но Итачи — исчезнет; и перо.Что останется от Саске? Что увидит мир от угасания — взрыва — последнего из [упуская Обито с его прикрытием] полноценно выживших Учиха? Чем их накроет? Сколько боли не выраженного, не случившегося в них выльется, обрушившись черным пламенем и мистического существа со страшной пустотой в глазах? Плевать. Пускай только Итачи смотрит; хоть как-то; на него. Если Саске снова останется один, то ему будет плевать вовсе: брат смотреть не сможет, а потому он выразит всё, не отвечая ни за себя, ни за последствия. В нём не осталось смысла. Ничего, ни для кого. А _ему всего это по-прежнему не нужно, как и всегда.

— Всё, что могло бы дать мне хоть что-то... оно осталось в прошлом. Лежит в земле. Не вернуть, — и Итачи перед ним — это издевательство, пытка, это вставленный во всё, что еще могло вздрагивать, нож, что прошел в миллиметрах от сердца, теперь прокручиваясь туда-сюда с безжалостным остервенением, медленно убивая что-то большее, чем тело. Но даже так — Саске не отказывался от этого; даже так — это большее, до безумия желанное, вызывающее тихое и не общее, но желающее исчезнуть, предварительно погромив всё. За то, что отобрали. Без них всех могло бы сложиться немного иначе; чуть-чуть. Даже если бы значило в итоге, что Саске продолжал бы оставаться никем в чужой тени и собственном клане, или даже если бы кончил бытием в брате, как тот сейчас остался в нём. Не важно. — Я отомщу за это. А дальше мне не важно, — пускай даже убьют в процессе, какая разница? Это не будет бездействием, это будет Учиховской честью, это будет достойная смерть ни то шиноби, ни то такого, как Саске, так и не получившего шанс на жизнь, человека. Он даже не обращал внимание на то, насколько сильно сжимались руки, насколько они отдавались внутренним тремором, пока лицо и голос оставались исключительно спокойными и полными смиренной, вынужденной, бесповоротной — траурной — решимостью. Саске вырос, Саске стал сильнее, Саске успел зачахнуть внутри и стать... чем-то, стирающим в ничто, однако присутствие старшего брата — само по себе — напоминало о том, что он младший, словно бы внося и в это лицо, и в этот голос отголоски детства, юности, жизни, любви, желания походить, тянуться, стремиться, угнаться, даже детской обиды и зависти, а в конечном итоге — мечты получить признание. Саске так и не стал Саске, оставшись лишь младшим братом, не так ли? Он, по сути, едва ли когда-то представлял, что сможет сравняться или тем более обогнать; что будет, когда сделает это. Словно бы после такой планки это возможно провернуть, оставшись собой, не сойдя с ума; став таким, чтобы как-то жить. Плевать.

Лёгкий кивок.
Да, видел всё. И это сделало только хуже, лишив иных путей весь этот чёртов мир. Точка, поставленная ещё тогда, сколько бы Саске не искал ответов и не пытался убедиться в правде. В конечном итоге, она бы не исправила уже совершенного, а значит, не исправила ничего бы и для Учиха.
Хорошо.
Не важно, насколько больно и сколько мыслей вызывало. Оно не имело значения. Итачи имел право увидеть, а Саске даже если имел право, просто не способен отказать; не желал отказывать.
Тёмные глаза неотрывно смотрят на старшего брата.

"Ради этого было всё?" — интересный механизм с одной стороны выживания и поощрения потомства, а с другой стороны самоуничтожения, заложенный в Учиха. Стремление к силе, к наличию братьев и сестер, планок, устремлений, потенциала, но с другой... До того момента, пока ты дойдешь до таких глаз — останешься ли ты живым хоть сколько-то? Станешь ли чем-то, кроме машины для убийств, возомнившей о себе или опустевшей настолько, что даже в этом окажешься — вдруг — непригоден? Всё ради этого? Ради глаз? Только лишь и всего? А дальше? Многое бы они изменили? То, что взращено ненавистью и болью, не зная ничего более, не способно породить ничего хорошего; оно дожрёт и сведет с ума, дав силу, но забрав душу; остатки.

Два чёрных омута перетекают в горящие три томоэ, что в свою очередь перетекают в вечность. Саске использовал это во время боя, Итачи конечно же видел, как и когда нагнал старшего брата, но то ведь другое. Тогда он куда-то [как всегда] торопился, снова отталкивая и не учитывая вовсе, а теперь... что же, если есть какая-то скорая, сокращенная вечность, где весь внешний мир не имел значения, состоя лишь из них двоих с чертовой пропастью учиховского наследия между, то сейчас она у них была. Пускай смотрит. Пускай видит палящую ненависть и боль, утрату и голодную жажду, что исходит к зияющей пожранной пустоте, что стояла за этими глазами. Так ощущалась и пахла сила.

Руки сами потянулись выше, чтобы перехватить за ткань ворота и чуть потянуть на себя: по-прежнему младший, по-прежнему не такой высокий, потому пускай старший смотрит так долго и так близко, как только пожелает. Саске понятия не имел, что для того имело значение сейчас или прежде, имело ли хоть что-то или кто-то хоть когда-то, но раз уж подняли из земли, бесстыдно и цинично вынудив снова дышать воздухом и смотреть глазами, которых нет, пускай запомнит это, прежде чем снова оставить, прежде чем оказаться там, где ничто не имело значения. У младшего не паника, но крах жизни. Всего, что от неё осталось. Старший мёртв. Красной тряпкой здесь и сейчас.

Зачем вообще существовали шиноби, раз природа дала им силу так издеваться над ней самой, над всеми её законами, над... душами? Слишком жестоко. Для живых, мёртвых и тех, кто где-то между. Ками-сама, как жестоко; и как бессмысленно. До жжения в глазах, сердце и руках. Поубивать их всех.

— Это стоило того, Итачи?

Сейчас недостоин тоже?[nick]Uchiha Sasuke[/nick][icon]https://i.imgur.com/7SL0tWP.png[/icon][lz]<center><a href="http://versus.rolka.su/"><b>Учиха Саске</b></a></center>эта кровь не стала козлом отпущения; эта тьма не была хаотичной.</a>[/lz]

Никто не имел права причинять Саске боль, кроме Итачи. Никто более и не способен причинить её Саске, кроме Итачи. Никто и ничто в мире не способно ни сломать, ни принести ему страдания. Потому что та боль, которую его вынудил-заставил-обрек-решил почувствовать Итачи, всегда будет сильнее любой другой, самой невыносимой, самой дикой, самой ощутимой. Потому что это история о [падшем] боге. Потому что они особенные братья. Потому что старший и младший. Потому что Учиха. Учиха не принимают никого, кроме Учиха, и ничья боль больше, ничьими руками больше не принималась младшим братом. Дозволения ни для кого, кроме Него. Даже после смерти. Навсегда.

У них было мало времени. Всегда недостаточно: до той ночи, после неё, во время встреч, битва, а после смерти его не стало совсем. Между тем Итачи каждый раз пытался что-то показать. Показать то, на что способен, на что мог бы быть способен Саске. Показать и получить в ответ на это эмоции и реакцию, что более выдать ему не способен был никто; не те глаза, не та любовь, не та ненависть, не то понимание действительной силы и красоты-сложности показанного Итачи, потому что истинную суть Учиха способен оценить лишь Учиха. Оценить и продолжить ломать себя дальше, чтобы догнать. Чтобы рано или поздно тоже показать. Как тогда: "Ты хотел, чтобы я пришёл к тебе с такими же глазами, но я пришёл к тебе без них. Однако смотри, на что я способен своими, смотри, мне тоже есть, что показать. Тебе и только тебе. Для тебя. Всё это — включая отступление от твоей задумки — это для и во имя тебя одного, брат. Разочаровывайся или гордись, получай своё насыщение, а я нарочно не удовлетворю его полностью, оставив частичку себя для себя же. А ты покажи мне всё, что сможешь. Мне и только мне".

У них было мало времени. Сейчас его не осталось вообще. Его вообще не должно было быть, прямо как этого чёртового воскрешения, что доломало что-то внутри Саске. Но раз так выпало, раз у них в общепринятом традиционном времяисчислении — минуты, то младшему брату найдется, что показать. Теперь старшему. Мёртвому, правда, но раз и подняли из могилы, раз оторвали от вечности, то могло ли быть для него что-то более успокаивающим, хоть сколько-то ценным и желанным, чем лицезрение того, с кем и на кого времени вечно не хватало? Саске способен подарить им не вечность, ведь даже её окажется мало, даже она теперь, уже, бессмысленная, но те необходимые крупицы, чтобы сделать вдох; но не выдох [не сможет отказать себе и заберёт с собой]. Пускай выдохом станет сама вечность. В этот раз Саске покажет. Покажет столько, чтобы стать достойным; чтобы Итачи не повторил собственную ошибку, чтобы всё встало туда, куда и следовало. Ведь если не ради этого его воскресила судьба, если не ради этого развязалась целая чертова мировая война шиноби, то ради чего тогда? Ками-сама, не знак ли это, не тот ли самый шанс? Получить единственно желаемое им с семи лет, но оттягиваемое всеми; начатое его личным богом, кому проигрывали все прочие, настоящие боги.

Саске не распоряжался временем также умело, как Итачи, ведь каждый мангеке особенный, не так ли? Однако у него имелись глаза брата, потому и их особенность в той или иной форме передалась младшему тоже. Им сейчас не важно время, не важно происходившее кругом. Ками-сама, был ли важен для Саске хоть кто-то вне брата? А для Итачи? Наверное. Не важно. Плевать. Он снова позволил делать что угодно. В их, исключительно учиховской реальности, исключительно учиховским мерилом, понятной исключительно Учиха бесценностью, трудами и языком. Ни для кого больше. Их голова, их глаза, их страстная, а оттого всегда сгорающая душа — это только для Учиха, это их вселенная, их реальность и их мир, в котором они вольны по-настоящему делать всё, что угодно. Ведь если усталость и боль, если эмоции и переживания испытываются по факту, разве можно назвать их ненастоящими? Меняется реальность, плоскость восприятия глаз, но не сам факт. Боль — это боль. Страх — это страх. Ненависть — это ненависть. Истощение — это истощение. Понимаете?

"Заверши то, что начал".
Ведь всё это было из-за глаз, ради них. Так ли иначе, как ни крути.
Пускай Итачи делает всё, что хотел, но что не смог или не сумел прежде. Так или иначе, по тем или иным причинам. Пускай не отказывает себе, почувствует на ощупь и вкус, на ощущение и на зрительное восприятие то, чего непременно так желал. Их площадка — это их собственные демоны, которым нет смысла сдерживаться. А Итачи, как монстр и бог, мог выпустить их всех: никто и не когда не способен был этого выдержать; кроме Саске. Ничто не изменилось и сейчас. Это о многом больше, чем  просто и силе. Для младшего сила — это путь и признание старшего, и раз теперь их силы сошлись в том, чтобы ненадолго зацепиться в собственной реальности, раз они способны смотреть сразу через все слои реальности, каждую из них ощущая одновременно и по-настоящему, пускай эта станет их бытием сейчас.

Итачи в самом деле был сумасшедшим. Они оба. Это ненормально  даже для Учиха, но какая терпеть разница, когда они все уже мертвы, а никого из живых не осталось? Плевать на Обито, он и сам не имел никакого будущего, будучи очищенным, опустошенным и поглощенным. Настоящие Учиха — эти двое, и теперь лишь они решали курс, пределы, границы и понятие о не-норме. Сумасшедшие, ненормальные, отчего-то вообще родившиеся. В одной семье, в одно время, в одно и тоже отсутствовавшее будущее, привязанные друг другу больше, чем какими-то там перерождениями, но учиховскими проклятием и кровью, что крепче и проникновеннее любой другой формы связи. Братские узы, кровные цепи Учиха... Чёрт возьми, что он пытался сделать с глазом? Второй невольно жмурился, испарина, потому что... Итачи в самом деле сумасшедший. Со своими языком и тягой, со всей этой... что... что? Но сумасшедшие они оба, ведь Саске не делал ничего для того, чтобы это хоть как-то предотвратить. Послушный младший брат. Если не Итачи, то кто? Это право имелось лишь у него. Распоряжаться. Причинять. Закончить. Младший брат разрешил старшему позаботиться, не отнимая у него этого права. Естественного и очевидного.

Чёртовы пальцы в глазницах — это больно. Саске знал это ощущение, потому что Итачи делал так прежде; тогда, во время их последней встречи; в день, ради которого он жил и в который планировал умереть вместе с братом [потому что не могло быть иначе, иначе неправильно, иначе — лишь не лишенный живой оболочки мертвец, бесцельный и состоящий лишь из боли]. Это невыносимо больно. Очень больно. Когда давление, когда пульсация, когда чужое проникновение там, где его не должно было быть в принципе. Боль от касания, боль от выдавливания, боль отрывания, больбольбольболь. А потом разрыв, искры в глазах, помутнение, что-то совершенно непередаваемое, неописуемое, невменяемое; жестоко и нежно одновременно. Развернувшаяся перед оставшимся глазом картина такая неестественная, но с другой стороны максимально совпадающая с тем образом, когда Итачи в безумстве кричал о том, что: "Ты станешь моим светом, Саске". Станет, разумеется. Прямо сейчас, на этот раз — точно. Брату не нужно сдерживать свои темные мысли, а причиняемую боль Саске не просто не отрицал, но принимал и словно бы просил больше: только мне, только для меня, всё что можешь — дай; ты чувствуешь что-то, тебе легче? Это того стоило? Совершенно не зная, кричал ли или делал что-то ещё за границами терпения и смирения, потому что всё встало лишь болью и чертовой красной жижей, что стекала вовсе не кровавыми слезами Аматэрасу.

Когда все потемнело Саске не запомнил: к тому моменту всё бытие стало лишь безумием и болью, чужим присутствием, нежным-нежным безапелляционным шепотом, тремором и стертым горлом. Без понятия, как именно проявлял терпение, почему не вырывался, опять же, кричал ли — это невозможно осознавать в такой момент. Даже не потому, что Итачи — мертвец; они в этом на равных. Но... боль и пустота. Пожалуйста, пускай это закончится...

... ещё через пару мгновений. Ведь у них своя вселенная.. Из слоев и хитросплетений, понятных лишь Учиха; самым живучим, опустошенным, сильным, а потому лучшим из Учиха. Образцовым Учиха. Исключительным братьям. Проклятье наяву.

Трудно было понять, оказался ли он за земле, или во что-то вжат, или Итачи просто держал его окровавленными руками, ведь Саске оказался погружен в полную тьму, заполненную болью и постепенно вытекающей из него вместе с кровью жизнью. Лицо — каша, Итачи — каша, всё это — лишь месиво; это приятно? Ты доволен, брат, тебе нравится? Немного откинул голову назад и, в треморе от боли и очевидных пагубных процессов да реакций что тела, что психики, кивнул в сторону, сложил пальцы в том самом жесте, что развернулись в сторону кивка. Как ты мне показал. Как ты делал. Ну же, посмотри. "Что ты видишь этими глазами?"

— Похоже, это в самом деле было важно для тебя, — на Итачи смотрит цветущая ненависть, пока руки собраны за спиной. Саске стоял чуть в стороне, после опустив взгляд на себя, распавшегося на мелких змей, что из белого рассыпались в серый пепел, пока расползались. — Было ли что-то ещё? — голос спокойный, смиренный, но переполнен так, что содержимое выливалось. Боль, любовь, ненависть, осуждение — других, тех всех, интерес, ненасытность, усталость, обреченность, безумие; ещё куча иного, что только могло остаться в пепле. Только для Итачи, только для мертвеца.

— Этими глазами я вижу всё. Кроме твоей смерти, ведь ты уже мёртв, — сглотнул, ненадолго прикрыв глаза. Цветок в них погас, когда Саске открыл их вновь. Осталась лишь бездонная дыра, космос, беспросветность. Глаза Учиха сами по себе особенные, выразительные. Особенно у Итачи. Исключительно — у Саске. Они и без шарингана могли быть ни то оружием, ни то книгой. — Но и я тогда умер вместе с тобой, Итачи, — шагнул в сторону брата, поведя плечом и наконец оторвавшись взглядом то ли от места, где только что валялся, то ли просто от земли, будучи в своих мыслях и здесь одновременно; иные слои реальности не имели значения в этот момент. Пока у Саске оставалась чакра, пока у них имелось время. Пока было, что сказать, и от чего не устать, но чем обозлиться — необходимость конечности, конечность, одинаковый финал. Единственно доступный в их вселенной. По-прежнему не выразившей всё. — И хотя бы поэтому я хотел сказать тебе так многое, но... если честно, оно теперь не имеет никакого значения. Когда ты рядом, мне... достаточно просто этого, — потому что всё прошлое, все мечты, цели и ужасы — всё это было в Итачи. В мыслях об Итачи, в нём самом. В этом — в брате — был и сам Саске. Они особенные. Друг без друга им не быть.[nick]Uchiha Sasuke[/nick][icon]https://i.imgur.com/7SL0tWP.png[/icon][lz]<center><a href="http://versus.rolka.su/"><b>Учиха Саске</b></a></center>эта кровь не стала козлом отпущения; эта тьма не была хаотичной.</a>[/lz]