Орочимару ежится от пробирающего холода и прикрывает горло затянутой в бинты рукой, недовольно щурясь на бьющий в глаза ветер. Здесь, у самого обрыва, он куда сильнее чем даже на равнине позади, и спрятаться от него нет никакой возможности. Нынешнее [Орочимару надеется, что последнее] тело еще слабое, не прижившееся, но уже в полной мере впитавшее особенности его змеиной физиологии, и на каждый удар стихии оно реагирует так, словно его сотрясает атака невероятной силы. Саннину неприятна мелкая дрожь, отвратительно ощущение холода и сырости — это возвращает его в памяти к тем временам, когда его совсем юное тело не было способно на то, чтобы в достаточной мере вырабатывать чакру, и каждый день превращался в гонку с самим собой за силу и выносливость. Слабость — краеугольный камень его стремления, о котором он предпочел бы забыть, пожиная только плоды подобного прошлого, но никак не пребывая в нем собственными мыслями. Прошлое — губительно как самый токсичный яд и Орочимару научился отторгать его, подобно змее, оставляющей свое прошлое позади всякий раз, как приходит время двигаться дальше. Хотел бы он научить этому и Саске.

Вот уж у кого нет недостатка в силе — это Учиха. Орочимару смотрит на последнего из них с расстояния в несколько шагов и ловит мимолетное ощущение сожаления от того, что подобных ему больше не будет. Не то чтобы он испытывал пиетет ко всем Учиха без исключения, но лишиться даже возможности воспроизвести, увидеть или получить столь уникальный Кеккей Генкай в будущем саннин не хотел бы. Жаль, что подобное решение не зависит от него, а пытаться переубедить Саске кажется слишком бесполезным занятием. Да и ничуть не первостепенным, когда тот стоит на грани слишком глубокой пропасти, в которую норовит бросится по собственной воле.

Или уже бросился?

— Саске-кун, твои волосы слишком отросли, — змеиное шипение почти смешивается с ветром и улетает куда-то за спину, словно бы стихия против того, чтобы ученик услышал слова учителя. Орочимару протягивает руку и касается кончиков слишком_длинных_волос, их неровного края, и хмурится, потому что что-то в этом облике кажется аномальным. Неправильным кажется все: наглухо закутанная в пончо фигура Учиха, даже наклон его головы и тембр голоса. Саннин наблюдает пристально и уже не первый месяц после чудесного воскрешения, о котором его никто не намеревался уведомлять и видит то, что быть может, не видят другие.

Он слишком хорошо знает Саске, даже если этого знания недостаточно; он слишком долго следил за ним — с самого детства — чтобы не замечать этих изменений, но осознать их природу до конца Орочимару не то чтобы не может — не желает, потому что они слишком очевидны и слишком отвратительны для змея. На самом деле Орочимару узнает их, эти движения, эти выражения лица, даже если они мимолетные. Узнает этот прищур, будто Саске терзается от фантомной боли в глазах, но не говорит ничего прямо, ждет то ли осознания от самого Учиха, то ли желания расставить все точки в этом вопросе.

— Может быть нам стоит их укоротить? — Орочимару склоняется к сидящему ниже, чтобы наверняка быть услышанным, чтобы последний не мог сделать вид, то не расслышал, даже если не пожелает отвечать. Золотые глаза смотрят внимательно, разглядывают затянутый пеленой риненгана глаз, ловят малейший проблеск эмоции в нем. — С ними ты все больше напоминаешь его. Ты этого так хочешь?
Итачи это запретная территория. Даже теперь или особенно теперь, и у Орочимару нет никаких привилегий для того, чтобы вести подобные разговоры. Но их нет ни у кого вовсе, поэтому змей не потеряет ничего, кроме, быть может, этого нового тела. Не такая большая плата за то, чтобы удержать единственного достойного ученика от падения в пропасть. Или попытаться удержать.

Говорить с Саске — все равно что ходить босиком по обнаженному лезвию Кусанаги, может быть и не умрешь, но уж точно изрежешься в кровь, даже если будешь настойчив и аккуратен. Орочимару привык к подобному как к повседневности, давно погасив в себе прежние желания ломать и изменять того, кого уже принял как данность так подспудно и незаметно, что никто уже не отыщет того мига, что разделил все на "до" и "после". Есть ли еще кто-то в этом мире, кто мог бы принимать последнего из Учиха таким, каким он стал и каким он был, не требуя от него ничего большего, кроме возможности видеть, кроме возможности быть наблюдателем, которому дозволяют приближаться достаточно, чтобы разглядеть все, вплоть до самого ничтожного движения души? Будь иначе, он мог бы и не заметить, мог бы обмануться ледяным безразличием в чертах лица, не видя той трещины, что пролегла в Саске ровно посредине.

— Речь вовсе не обо мне, Саске-кун, — в тоне Орочимару нет и не бывает мягкости, но если бы он был способен на нее, то именно эти слова переполнились бы искренней, а не показной лаской. Но здесь нет места эмоциям, подобная очевидность попросту не нужна никому из присутствующих, чей способ общения далек от того, который мог бы связывать [близких] людей. Их пути сходились и расходились, но ни один не тянул другого якорем к себе, не переламывал хребет в стремлении удержать, не стремился навязать утешение. Их встречи могли быть молчаливыми, со стороны показавшимися бы безразличными, словно бы приход "ученика" ничуть не волновал "учителя", а тот и вовсе не придавал значение тому, где и с кем находится. Две параллельные реальности — со стороны, одна общая — на деле. Орочимару давно не вмешивался ни во что, позволяя себе быть константой, позволяя себе оставаться тем, с кем Саске мог заговорить откровенно и скупо, если бы пожелал [даже если он не желал], и в общем позволяя себе многое, но никогда того, что позволил теперь.

— Мне никогда не было плевать, — Змей спокоен даже в крепкой хватке, он усмехается, ничуть не стремясь изменить неудобное положение своего тела, только опирается раскрытой ладонью о чужое плечо, заковывая его пальцами как тисками. Саске это знает, но Орочимару легко озвучивает и без того очевидный факт, раз уж его спросили. — Но ты не ответил мне, Саске-кун. Этого хочешь ты? Или этого хочет он?

Сотни раз до того и сотни раз после Орочимару видел эти глаза, видел их близко, видел издали, вглядывался в зрачки чтобы различить гнев, злость, отвращение, ярость, постараться различить их за пеленой пустоты, ибо любая эмоция в этих глазах — благо. Но теперь он стремится разглядеть иное и его собственный хищный взгляд безжалостен ровно так же, как и перед любым новым трупом, оказавшимся на его лабораторном столе. Саске еще не труп, но уже почти мертвец и Орочимару не хочется доводить до этой крайности. Одержимость Итачи должна была сгореть, после свершенной мести, после его смерти, но сгореть не могла. Тем более теперь, когда объекта больше нет и некуда девать то, что копится внутри, не имея возможности выплеснуться даже в потенциальном будущем.

— Стать им это не выход, Саске-кун, ты не вернешь ни его, ни себя, — ненависть к Итачи сильна, почти так же сильна, как давняя любовь. А может быть сильна и благодаря ей. Орочимару вкрадчив и его голос не дрожит от эмоций, но едва ли в нем нельзя распознать сталь и отрицание, подобное приказу, которые он так редко и давно не направлял в сторону последнего из Учиха. Кто еще сможет сказать подобное, кто еще может потребовать, чтобы Саске признал происходящее, даже если он и не отрицал.
С каких пор собственная жизнь стоит меньше, чем стремление удержать и без того пошедшую трещинами душу от раскола?
Всегда.