Найти дорогу в чужой сон для любого Люциса довольно просто, а найти путь в сон, куда тебя добровольно позвали, и вовсе не составляет для Ардина труда. Но Проклятый медлит, не спешит на зов Ноктиса, с удовольствием вслушиваясь в меняющуюся интонацию его речи. Раздражение? Нетерпение? Приказ? Необходимость? А он ведь и не обещал, что придет сразу, канцлер Империи — занятой человек, Принц должен это понимать, должен научиться терпению и уважению к тому, кто некогда породил весь его род.
Ноктис может подождать полчаса, ведь Ардин ждал тысячелетия.
Но дело даже не в этом, Первый ждет того единственного слова, почти прозвища, самовольного наименования, на которое он некогда пообещал откликнуться.
Только его.
И только после…

Проклятый появляется за спиной Ноктиса, окидывает фигуру юноши задумчивым взглядом и не спешит приближаться сразу. Мальчишка вырос за те несколько лет, что они не встречались, но по внешнему виду и не поймешь, стал ли старше. Ардин не гадает зачем Наследник позвал его: причин может быть много, начиная от светловолосой пленницы Империи и заканчивая тем, почему так шипит и плавится сам воздух вокруг мрачной фигуры юного Принца.
Любопытно, но не настолько, чтобы Первый выказывал хоть долю нетерпения.

— Неужели это правда, Ваше Высочество, я не могу поверить своим глазам! Вы действительно призвали Вашего недостойного слугу к себе? Ах, я так тронут, так тронут! — Ардин отмирает, перестает прожигать взглядом чужую спину и прижимает руку к груди, словно не может справиться с нахлынувшими эмоциями, его голос почти дрожит от переполняющих его чувств, настолько откровенных, что ими сложно обмануться. — Здесь еще красивее, чем я запомнил, мой Принц!

Первый подходит неспешно, разглядывает собственные застарелые следы у края обрыва, вглядывается в четкий профиль наследника и усмехается откровенно, ничуть не удивленным тем местом встречи, что выбрал Ноктис. Что же, его можно понять. Свои сны Ардин бережет как зеницу ока тоже — попросту не видит их, лишен подобного в назидание, в наказание или в благодарность? Не видит ни кошмаров, ни сладких воспоминаний, а потому и лиц некогда дорогих людей не помнит уже вовсе — спасибо, что не являются больше. Ему наскучило раз за разом убивать их в своих горячечных видениях — пока болтался на крюках в Ангелгарде проделал это сотню раз —  довольно и того, что их имена никак не стираются из памяти, а драгоценный отпрыск и вовсе запечатлел свое в названии столицы.

Думать об этом скучно и бессмысленно, так что Ардин лениво разглядывает уже знакомый пейзаж. Здесь все такое же мертвое, застывшее и безмолвное, как и много лет назад. Это не то поле синих цветов, кое Принц так любовно взращивал и расцвечивал собранными и случайными крупицами жизни, огранял как настоящий бриллиант, лелеял и берег настолько, насколько вообще был способен. Разумеется, там Ардина он видеть не хочет, однако позвал и даже пустил в собственные сны, пусть и на их границу. Значит не сумел найти иного пути. Значит Проклятый ему нужен, значит можно не спешить, потянуть жилы, посмотреть и послушать, что скажет и что предложит Ноктис.

Однако паясничать Изуния перестает, шагает ближе к обрыву и усаживается на самый край, свесив одну ногу, а на вторую, согнутую в колене, оперев руку. Внизу нет ничего, только сплошная серость, которую сложно принять даже за туман, но Проклятый протяжно присвистывает и переводит плутовской взгляд на Принца.

— Здесь всегда было так высоко? В таком случае я должен извиниться, тогда у меня и в мыслях не было, что этот холм окажется самой настоящей скалой!

О том, что терзает Ноктиса Проклятый теперь подозревал. Мог сделать выводы и из общей бледности и изможденного (не бросающегося в глаза, но не свойственного детям его возраста) вида, но куда красноречивее (о, Ардин усмехнулся этому каламбуру, поверьте) в плане информации и для того, чтобы сделать нужные выводы, оказались именно глаза. Если мертвое может стать мертвее, если пустое может опустеть сильнее, то именно так и можно было описать то зрелище, что предстало перед Первым: ничто и сплошная серая изморозь, расползающаяся от зрачка дальше и глубже, чем Ардин запомнил с последней встречи. У самого Проклятого в центре глаз бурлит и беснуется скверна, рвет его тело на части раз за разом, и эта вечная агония многим кажется самой настоящей жизнью, но, видимо, не Ноктису. Иначе бы не позвал, пусть и не понимая еще многого.

Первый чуть усмехается и отдает дань извечной вежливости Принца, чуть склонив голову в подобии не менее вежливого поклона. На самом деле он не мог не прийти и вовсе не потому, что любопытство оказалось бы сильнее, но потому что знал —позвать его Наследнику стоило большого труда. Это стоило поощрить.
— Я ведь говорил, что приду, если правильно позовешь. И я рад, что мы стали ближе и перешли на "ты", мой милый.

Люцисы —проклятый род, хотя кто-то вполне мог бы принять проклятие за избранность, за особый путь, но... просто посмотрите на них, понаблюдайте даже не столетия, а хотя бы взгляните на двух последних — на Региса, на Ноктиса — и спросите у них, сколько счастья принесла им их предопределенность? Как много эти рабы кристалла знали в своей жизни чего-то, помимо извечных проблем и испытаний на прочность, что заканчивались закономерным итогом в самые кратчайшие сроки. Пожалуй, Ардину не было бы и смысла вмешиваться в их жизни, они уничтожили бы, изжили бы самих себя, если бы не рождение Ноктиса.
Избранный смертью.
Что это значит? Для чего избранный, для кого проданный, зачем существующий в этом мире? Ардину казалось, что эти вопросы изжили себя в те короткие встречи в прошлом; что он вполне насмотрелся на мальчишку и решил, что не видит ничего достойного долгого внимания, кроме прямой попытки матери добиться чего-то чужими руками. Кроме любопытства и желания посмотреть — ничего. Так ведь? Но оказалось, что не так. Что есть что-то большее, на что Проклятый никак не рассчитывал.

— Значит "дедушка"... Выходит, больше не будем играть в угадайку, дорогой? — красочный голос Ардина выцветает с каждым словом, перетекает во что-то тяжелое, вязкое и топкое, ничуть не приукрашенное сквозящей в тоне насмешкой. Первый серьезен, не максимально, не убийственно, но достаточно, чтобы за шелухой красок ощутить холодное и опасное нутро, чтобы даже не живая трава вокруг пожухла и посерела, отвечая, и в чужом сне, на это его состояние. — Понял, наконец, что я не врал тебе с самого начала, Люцис?

Издевки Первого больше не детские, не насмешливые, вовсе не те, к которым привык или которые видел Ноктис, пожалуй, тогда еще не понимания. Теперь это не игра в одни ворота, не намеки в пустоту — Ардин видит, что Принц понимает, или пытается понять, гораздо больше.

На этот раз он здесь по приглашению, а потому даже близость к тонкой грани что делит миры, к тому, что для него запретно и недоступно, не ощущается как давящая и злая тяжесть на плечах. Но серая бездна под ногами шепчет: Уходи. Ты не должен быть здесь. Уходи., не зовет прыгнуть, даже не тянет. Ардин победно щурится и неуловимо касается полей шляпы, словно приветствуя кого-то. Его позвали и его пригласили, пусть даже на границу, в преддверие. Он имеет право быть здесь. Ноктис стал сильнее, стал насыщеннее в этой грани реальноти, словно часть физического его существования затянуло сюда или же он сам пожелал быть здесь больше? Ардин ведь говорил Наследнику, что все здесь — и во вне тоже, поскольку это "во вне" слишком уж связано для Ноктиса с внутренним — повинуется его воле и желаниям? И все же... Проклятый чуть сводит брови, чутко ощущает не специфику и структуру, но содержание и наполнение, а потому понимает, какую власть и сам сон может иметь над юношей, если уж дает не меньшую Принцу взамен.

Столько слоев, столько ответвлений, частей и аспектов: мало кто из людей, даже Люцисов, может сказать, что хотя бы видел что-то подобное. А Ардин — может. Ардин жил на два мира почти четыре долгих [кратких] десятка лет своей жизни, пусть и в другой конфигурации. Ах, сладостные и отвратительные воспоминания. За тысячелетия Ардин бывал во многих людских снах, видел многое, фактически все, бывал во снах Люциев, бывал во снах Ноксов, побывал и в прежних снах Ноктиса, но теперь, когда юноша стал старше — разница стала очевидна до белой ярости в глазах. Те прочие сны обычных людей — пустые, плоские, банальные — заканчиваются за поворотом ночи или представляют собой лишь карикатуру на мир реальный, не имеют потенциала и глубины. Сны Ардина были жизнью, были допуском в другой мир, частью которого он являлся по праву рождения. Это право отобрали — более Проклятый не видел снов и не мог создавать их, развлекаясь лишь тем, что чужие сны были подвластны ему безраздельно. Но не этот, не как в прошлый раз. Чужие сны — игрушки, а этот — напоминание. Проклятый забыл думать о том, чего лишился, знал лишь усталость и вбитую в кости убежденность в том, что хочет покинуть этот мир и вернуться в тот, который у него отобрали, но чувство это было тусклым, как прогоревшая головня. До этих самых пор, до тех пор, пока он не увидел собственное прошлое в чужих руках, до тех пор, пока не ощутил чужой сон как прежде свои, до тех пор, пока не узрел его глубину — даже в этом мертвом и плоском видении.

То, что у него отобрали, отдали мальчишке? То, чего его лишили, Ноктису досталось ни за что? Злоба расползается чернотой вокруг глаз, бежит было мазутными слезами от уголков, но Первый сдерживается, сжимает зубы и хмыкает — момент его торжества. Принц хочет ответов? Как пожелает Его Высочество.

— Что же с тобой происходит, милый Ноктис, — издевается, холодит голосом Ардин, так и не поворачивая к мальчишке головы, — Дай угадаю, — он изображает глубокий мыслительный процесс, постукивает пальцами по губам и вдруг, словно в озарении, восклицает, — Быть может сон и явь меняются местами? Быть может ты не знаешь, когда спишь, а когда бодрствуешь? Быть может кошмары твои пьют из тебя соки, как червь из яблока? Ходят за тобой по пятам и кажутся ярче чем весь остальной мир? — каждым словом словно бы припечатывает Проклятый, роняя их в под ноги Принцу как пудовые гири, —И ты решил спросить у меня, — не то довольно, не то самодовольно, не то с явным и очевидным удовлетворением, что не слишком перекрывало холодной и колючей внимательности в глазах. — Ведь больше не у кого, так? А как же наш дорогой Регис? Не уж то увиливает от ответов своего лелеемого отпрыска? Неужели хочет, чтобы его прелестный ребенок все больше походил на восставшего из могилы мертвеца?

Ардин прищелкивает языком и улыбается про себя, совершенно открыто рассматривая присевшего ближе мальчишку, чья фигура выражает совершенное опустошение и усталость. Вероятно, и первое и второе настолько сильны, что даже его голос звучит совершенно монотонно, будто безжизненная модуляция, а не человеческая речь. Если быть совсем уж честным, то Проклятому нравится. Навевает... воспоминания.

Что-то подобное уже было, много лет назад, когда один спрашивал, а второй — отвечал. Ах, нет, не так. Никаких ответов, лишь цветистое многословие внутреннего бытия, что один изливал в присутствии другого, а в ответ — размышления, рассуждения и цепочки мыслей (тогда еще детских), в попытке выудить истину при благосклонном (но не всегда), попустительстве первого. Впрочем, у Принца явно имелось одно преимущество, один ключ ко всяким словам и мыслям, которыми с ним щедро (слишком щедро, так что выходило скупо на информацию) делился Проклятый — знание о том, что Ардин ему не врет. Что иронично — не врет совершенно. Да, язвит, да высказывается витиевато, да путает, да намекает или иронизирует, но никогда не врет. А в остальном дело только за Принцем — задавать правильные вопросы и слышать отголоски ответов, которые ему так нужны.

— И не найдешь. Никто не желает меня помнить, Ноктис. Даже я сам, — с глубокой усмешкой произносит мужчина, срывая одну из длинных и безжизненных травинок, чтобы зажать стебель между зубами. На вкус как ничто. — Но я рад, что вы мной интересовались, Принц, — улыбка и вовсе не сходит с губ Ардина в тянущейся забаве. Ноктис так безразлично откровенен, что Первый даже забывает о своем раздражении. От Ноктиса же не то чтобы веет подозрением или неприязнью, но компания Ардина, очевидно, не приводит его в восторг, даже прежних детских реакций — любопытства и опасения — Проклятый не наблюдает. И это занятно вдвойне, если вспомнить события их коротких встреч, да припомнить, что их страны находятся в состоянии войны. Но тут вновь обнаруживается что-то общее между ними — кажется, что за пределами их собственных интересов и волнений, на прочее им плевать. Может быть плевать по-разному, но сам факт...  — А архивы, и уж тем более архивы королевской семьи, это тоже ложь. Их пишут те, кто победил и те, кто хочет стереть свои ошибки. Но мне приятно, что после этого вы наградили меня вашим доверием, Мое Высочество, — Ардин вновь прижимает руку к груди, создавая вид внимательный и ласковый, которым легко можно обмануться, если смотреть на формальные признаки вроде теплой улыбки и приятного лица, но не заглядывать во внутрь, за внешнюю оболочку.  Мальчишка удивительно проницателен, Ардину даже не приходится ничего добавлять, те более, что его и не спрашивают. Задавать правильные вопросы — вот негласное правило, которого никто не озвучивал, но Проклятый верит, что Ноктис догадается сам, когда-нибудь. — Охотно допускаю, что есть те, кто может рассказать историю моей жизни и без моего вмешательства. Может быть кто-то известный тебе сделает это до меня. И если вдруг этот кто-то когда-нибудь решится просветить тебя об истинном положении вещей, дай мне слово, что не будешь верить только одной стороне и выслушаешь и меня тоже, хорошо? — слова Первого звучат почти с правдоподобной грустью, и вновь не содержат никакой намек. Что вы! Просто Проклятый, просто рассуждающий вслух и задумавшийся о былом в этом статичном кусочке сна.

Слишком статичном, словно бы только в такой статике Принцу и удается обрести хоть какое-то равновесие. Занятно... Ардин не удивлен, что Ноктису требуются ответы. Если быть честным, эти ответы вдруг стали любопытны и Первому, что уже почти забыл и думать о маленьком избраннике Матери, ведь ничего не происходило долгие годы, ничего не изменилось ни в мире, ни в кристаллах, ни в раскладе сил, разве что локально и для Ардина, когда он узрел такую близкую и такую недоступную прореху в ткани между мирами, заглянув в чужие глаза. Да, разозлился, но на деле... Нет, ничего не поменялось, да и что должно было? Наличие мальчишки мимолетно развеяло скуку, чуть менее мимолетно разозлило и позабавило, и бонусом напомнило о забытом — не то, на что Проклятому стоит тратить свое бесконечное время. Однако же тратил, ибо теперь почувствовал потенциал, почувствовал, что шутка-издевка Этро может обернуться... чем-то. Может быть тем, чего дражайшая матушка не знала и сама. Вот это была бы истинная потеха!
Что же, если потомок просит, то почему бы и не помочь? Скажем, как подарок, за все дни рождения всех королей и королев, которые он пропустил.

— Подойди ближе, — Ардин хлопает ладонью по траве подле себя, намекая, чтобы Принц сдвинулся на расстояние вытянутой руки, — Ляг и закрой глаза. — Проклятый очень серьезен и очень сосредоточен, В самом деле, не в небо же смотреть? — Знаю ли я, что с тобой происходит? — Проклятый чуть усмехается и склоняет голову на бок, — Не имею и малейшего понятия! Потому что ты — особенный. Как и я. — не преминул отметить, забавляясь подобным исходом, — То, что с тобой происходит, скорее всего исходит из твоей особенной силы (ни слова о кристалле, на самом деле). Из того, что от тебя требует твоя... Природа? — Витиевато изъясняется Ардин, зудя от желания выкрикнуть в мальчишке правду в лицо, или проследить, чтобы он никогда не узнал ее. Любопытно, до чего размышления довели самого Принца. Не подходит кристаллу? Ах, кто знает... Эта своенравная побрякушка попортила королям не мало крови, уж Ардин может припомнить. А на деле... какой в ней, собственно, смысл? Скорее уж паразитизм, рядом с которым вечная боль оскверненного тела не так уж и плоха. Проклятый хотя бы свободен. Или думает, что свободен. — Посмотри, мой принц, меня кристалл отверг, а твоего отца — принял. Подумай, в чем между нами разница? И как кристалл мог бы отнестись к тебе? — Ардин, щурится, — А еще подумай о том, чего тебе хочется? Вспомни нашу первую встречу, разве тогда, когда ты держал в руках мой меч, что-то подобное беспокоило тебя? Подумай, к чему тебя тянет твоя сила, что она тебе нашептывает, чего тебе хочется так, что даже в твоих пустых глазах пробуждаются искры любопытства?

Да, их первая встреча. Ведь в тот момент, тогда, там, Ноктис был настолько жив и подвижен, насколько это возможно. Ардин видел со стороны и сумел сделать выводы или просто запомнить и обратить внимание. Наверняка та сила, что была в нем — требовала выхода. Наверняка матушка заложила что-то, что требовала исполнить или восполнить, ведь должно было быть что-то, что она хотел получить через него? Прежде боги хотели отчистить мир от скверны. Быть может — если остались живы — хотят этого и сейчас? Но кристаллы гаснут, сила богов уходит из мира за исключением одной, а потому ей бы в пору задуматься о том, как защитить себя, как оградить себя от того, чтобы и ее жизнь (если такое можно говорить о той, что есть не_жизнь), не заканчивалась, так ведь? Быть может Ноктис — ее глашатай? Ее страж? Ее охранник? Цепной пес? А если так, то у него два выхода м нести свет, что развеет скверну и уничтожать эту скверну, не имея к ней и ее носителям никакой жалости.  Быть может, но если это так, то света в Ноктисе нет вовсе, кто бы и что не говорил, а вот чего-то иного, того огня, что горел в сражении с демонами — хоть отбавляй. Вот и пусть думает, а Ардин подождет и посмотрит.

Шестеренки в сознании мальчишки вертятся, щелкают, проворачиваются — да все не о том.
Ардин смотрит, как неявно Ноктиса поедают сомнения, пусть не терзающие, пусть не фатальные, но глубокие, кои даже его сонная натура не может игнорировать. Вопрос задан, но ответа Принц слышать не хочет. Не потому что не нужен, вовсе нет, даже наоборот, но потому что ответы дает не тот, у кого он хотел бы их услышать. Но уж с этим Проклятый ничего поделать не может, да и не хочет — напряжение Люциса доставляет ему удовольствие почти ощутимое, пусть и мимолетное, что тает как крупинки сахара на горячем языке.

Первый может помочь с ответами, но никак не может помочь с тем, что Принц происходящим не наслаждается, тяготится, избегает всячески.
Да, мальчишка может утешать себя тем, что у него не было выбора, но выбор был. Было право обратиться к Королю, к Отцу в конце концов, и какие бы причины побудили этого не делать... Ноктис сам признал их достаточными для того, чтобы вызвать Канцлера Империи в свой сон.
Но вряд ли это и в самом деле терзает Наследника.
Терзает другое, но...
Просто Проклятому нравится так думать. А иногда ему и вовсе безразличны чужие мотивы и чужие мысли, как и собственная правота. Ардин расцвечивает решения собеседников и их муки своими собственными домыслами и тем, что он хотел бы увидеть в них, чтобы ему самому было интереснее.
А люди... Люди вокруг так. Оболочка. Декорация. Кто-то, кто нужен, чтобы разбавить пустоту.

Ардин не перебивает и ничего не комментирует, лишь слушает и чутко ждет, когда в мозгу Ноктиса родится что-то. Видит, что тот вот-вот нащупает что-то важное о себе, о том дне, о силе меча в своих руках и...  Отступает. Еще боится признаться сам себе? Ардин фыркает, поправляет свою шляпу и сжимает зубами травинку, вынуждая ее чуть покачиваться от прикосновений языка, а после сжимает кулак до хруста и град мечей обрушивается на них с безразличных небес, заточая Ноктиса в частокол из бледно-карминового свечения и блестящей острой стали.
Проклятый не любит, когда загадки не получают ответов.

— Эта сила? — Ардин лениво склоняет голову и стягивает губы в узкую улыбку, рассматривая свои ногти с необычайным интересом. Мечи, глефы, топоры, клейморы — десятки, но не сотни из тех, что доступны Проклятому. Да, это не королевское оружие, но клинки с историей, напитанные кровью и ожиданиями людей, что некогда сжимали их рукояти в своих ладонях. Ардин скользит взглядом по стали и находит тот, что притягивает взгляд особо — меч первого императора, столь же острый и опасный, как и тот, кому он принадлежал. Приятное и неуместное напоминание.  — Эта сила — по праву моя, дорогой. А кольцо лишь жалкая подмена того, чем вы, Люцисы, были когда-то. Кольцо — это подачка в ответ на вашу слабость, напоминание о силе, что некогда была в вас, но истратилась и истрепалась в стремлении ее удержать. Ты ведь знаешь, что плата за то, чтобы черпать энергию кристалла очень высока? Даруя, он и забирает, но так было не всегда. Но это не важно, это ничем не поможет тебе сейчас.  Ты слишком зациклился на кристалле и кольце, Нокт, — Проклятый завершает фразу небрежно, словно речь идет о чем-то незначительном, — Мою силу дает мне моя природа, которая в вас уже выродилась, но, похоже, снова проснулась в тебе. Была тебе дарована, чтобы... — Ардин перебирает пальцами в воздухе, словно пытается нащупать струны, и обрывает фразу. Чтобы не сказать лишнего, чтобы не сказать слишком многого.
Зачем — пусть Ноктис пока додумывает сам.

Ардин поднимается с земли одним плавным движением, отряхивает с плаща налипшие к нему сизые травинки и одним широким шагом преодолевает и расстояние, и тягостное молчание, что повисло между ними в ожидании бури, что вот-вот разразится на этом мертвом куске земли.
— В тот раз, когда я дал тебе меч, было что? — Ардин опирается ладонью на рукоять ближайшего меча, нависает своей грузной и бурлящей темнотой над Принцем, — Что ты чувствовал, чего тебе хотелось, дорогой Принц? — От ладоней проклятого по рукояти, по земле вдоль обрыва, по жухлой и мертвой траве расползается чернота. Вязкая, густая, неумолимая; капает из его глаз и течет из уголков рта, струится по венам, смотрит из зрачков откровенно и без всякого стеснения, — Ты видишь, что я есть? Так чего тебе хочется сделать сейчас? Сбежать? Испугаться? Закричать? Все это Оружие вокруг тебя, Ноктис, — твое. Что ты будешь делать? Что ты хочешь сделать с тем, что терзает тебя? Что ты хочешь сделать с тем, кто виновен в твоих мучениях?

На едва уловимое мгновение глаза Ардина расширяются от того удивления, что поражает мужчину вслед за спокойным приятием его природы, которое демонстрирует юный Принц. Реакция Ноктиса не та, что прежде, не та, что в их первую встречу, когда присутствие скверны вызывало если не ужас, то бурное волнение и желание убежать, а еще сражаться, если выхода не оставалось. А что теперь? Невольное отторжение, любопытство, недовольство? Проклятый пытается оценить эти смутные, будто засыпанные тонной сухого пепла проблески эмоций, а после развлекает себя секундным сравнением, думая уже о том, как среагировала бы Оракул или любой другой человек на месте Ноктиса. Ардин представляет себе знакомый и надоевший до смерти чужой ужас, ожидаемые страх и отвращение, что рождают или панику, или фанатичное отвержение и неприятно усмехается. Проклятый видел, кажется, все оттенки эмоций, которые только умеет выдавать человек, в том числе и в ответ на себя самого. Особенно — в ответ на себя самого. Но то, что показал ему Ноктис, пожалуй, слишком неожиданно и необычно. Это... принятие? Понимание? Констатация факта и подтверждение природы Ардина, что не вызывает ни любопытства, ни шока?

— Зачем же я тогда, по-твоему, пришел? — ласково произносит Первый, лениво перебирая пальцами по рукояти клинка. Ардин может многое, даже в чужих снах, особенно в чужих снах, но не считает нужным ни делать этого, ни демонстрировать. Ему нужна была реакция, чтобы получить ответы, ему нужно было увидеть хоть что-то, чтобы понять неуловимое, и не_испуг, не_страх и не_паника — это тоже эмоции. Но Ардин видит и другое, то, как из-под ладоней — невольно? незаметно? импульсивно? — расползается тот самый проклятый свет, что задевает и ранит его одним фактом своего существования, от которого скверна бурлит и исходит едким шипением, как пролитое на горячие камни молоко. Значит, реагирует? Пусть и не осознает этого в полной мере, почти инстинктивно то ли обороняя себя, то ли не желая контактировать, то ли желая напасть? Ардин не меняет своей небрежной и фривольной позы, а чернота расползается глубже, облизывает стекольную поверхность как морские волны облизывают берег, накатывает то сильнее, то мягче, но на деле далеко не в полную силу. Ардин смотрит внимательно, с любопытством склоняет голову, на деле — развлекается, ожидая того, что произойдет дальше, даже если с Ноктисом говорит вполне спокойно, будто позволяя скверне жить собственной жизнью. — Мой принц! — Первый картинно прикладывает к груди ладонь, — Я делаю лишь то, о чем вы попросили меня — даю ответы. — и вновь ни единого слова лжи, — Ты спрашиваешь меня о том, считаю ли я нашу природу одинаковой? Но подумай сам, разве ты с этим не согласен? Иначе почему позвал меня, мой милый?

Стоило бы обратить внимание на язык тела обоих. И то, как упорен один в своем желании отстоять свое пространство, в своем стремлении выстоять, в своей непоколебимой уверенности, что сможет, от чего и позвоночник становится стальным стержнем, и как второй желает заполнить собою все вокруг, перетянуть внимание и как, вместе с тем, остается расслаблен, даже расхлябан, как слоится на множество одновременных желаний и скуки, отражениями накладываясь сам на себя.

Вопросов много и Проклятый мог бы ответить на половину, рассказать сказку об Этро, о ее сыне, о кольце, но зачем это нужно? Истории длинные и несуразные, Ноктис наверняка прочел их десятки и сотни: в сказках, в архивах, в легендах. Ардин мог бы рассказать откровенно откуда идет их род, о том, как истощались их силы и кровь, о том, зачем они вообще были созданы: для того, чтобы уничтожить скверну, но не исполнили своего предназначения. Боги осудили его — Ардина, но так глупо не осудили его потомков. Разве хоть один из них после него, плевать, даже после Сомнуса, сделал хоть что-то для того, чтобы избавить мир от проклятия? О нет, они лишь наслаждались тем, что Ардин утянул с собой большую ее часть, что им в наследство достались сотни и тысячи лет покоя, пока она вновь не стала возвращаться в этот мир. И даже тогда... Что делали славные Короли Люциса? Кичились силой своего кристалла, верили в то, что их богиня защитит их от всего, и с ее силой ничто не сравнится? Обносили свои земли стенами и цеплялись за свой трон? Это считается исполненным долгом? За это все они получают покой и посмертие?

О да, Ардин мог бы рассказать это Ноктису, но разве ему это интересно? Разве это интересно им обоим сейчас? Пустые слова, но куда важнее — действия. То, что вне слов, то, что свербит в самой глубине души и мешает одному спать, а другому — умереть. Ардин помнит, как менялся взгляд маленького Принца и как руки обретали силу, как Ноктис менялся и сам, подстраиваясь под необходимость и обстоятельства, меняя сон и, в конце-концов, живя в том единственном (вероятно) доступном ему диапазоне.

— Я? Разве я терзаю тебя бессонницей? Разве я — мучаю? О нет, в этом виновна твоя сила и та, что дала ее тебе. За силу надо платить, Ноктис. Твой отец платит, платим и мы с тобой, только не так, как они.  Я — этим. — Первый обводит себя широким жестом ладони, словно бы говоря: вот, полюбуйся, — И еще кое-чем, а вот ты... Своими снами? Своей жизнью? Но для чего? — Ардин отталкивается от меча, широким шагом обходит по частокол из клинков по кругу, заложив руки за голову и вовсе не тревожа черной мути под ногами. Муть же, сама собой, бурлит и хлюпает, словно бы стремясь впитаться в безразличную землю, но не находя ни пор, ни отверстий. Чужой сон отторгает ее, сопротивляется, стонет как вековое дерево под напором шквального ветра, но выдерживает. А Ардин не настаивает, просто ждет.

Стоит только Ноктису отвлечься, переключить свое внимание на что-то иное, и сон блекнет, выцветает и смазывается по краям, словно свежую краску с холста небрежно смывают водой, не заботясь о том, что останется от рисунка. И это, на самом деле, весьма показательно. Ардин на мгновение останавливается и смотрит в неопрятную серую муть где-то за головой принца, а после переводит взгляд на то существо, что хрипит и беснуется поглощаемое скверной.

Какой интересный эксперимент и какой необычный выбор объекта для него: милый, беззащитный, абсолютно невинный, если посмотреть на это подобным образом. Осознанно ли? Ардин видел подобное множество раз и его больше не трогают чужие страдания, скверна заслуживает своего места в сердцах людей не менее, чем свет и люди виновны в том, что допустили ее в себе сами.  А кролику просто не повезло. Но это вряд ли выглядит нормальным для юноши, даже если кролик не настоящий, а ожившая частица воображения и воли. Стоит ли сказать, что чем мертвее становится сон, тем более живым кажется мальчишка? Стоит ли обращать внимание на то, как меняется их взаимодействие, сколькими деталями оно наполняется и насыщается, что как кусочки головоломки, как запущенные тумблеры с щелчками встают на отведенное им место и дают свет туда, где прежде было темно.

Ардин не спешит делится открытием, но теперь, кажется, многое понимает и это понимание погружает его в неожиданно статичное созерцание, так что собственная чернота начинает расползаться от глаз и уголков рта еще глубже и дальше, будто бы захватывая его самого. Но это еще только догадка, лишь легкое прозрение, что должно обрасти плотью и смыслом, а потому Проклятый всматривается внимательнее, но не может избавиться от горчащей иронией улыбки, что растягивает его губы против всякой воли.

— Не столь уж сильно, как тебе кажется, дорогой Ноктис, — Ардин не помнит каково это — без скверны, давно забыл о том, что значит быть чем-то иным, помимо этой жадной пустоты, что сравнима с разверстой голодной пастью — сколько не бросай, будет мало. Прежде он думал, что скверна внутри сожжет и сожрет его заживо, но поглядите, вот минуло две тысячи лет, а они все питают друг-друга, словно в извечном симбиозе. Словно так и должно было случится, так и было предначертано. Ах да, Ардину ведь уже давно наплевать на пророчества и божественные замыслы, ему бы только перестать быть сосудом и топливом, потому что даже бесконечная боль наскучила ему за это время. — Если убрать скверну, отличия будут едва ли заметны.

Клинок, что воткнут в скверну, бросает на ее поверхность то ли пурпурные, то ли стекольные блики, пока ее бурление прекращается, останавливается и замирает, поглощая все звуки, коих здесь и без того было мало. Забавно. Скверна — вся вокруг, все вокруг, что заполнено ею, — это часть Ардина. Он ощущает ее как продолжение себя, пусть и смутно, пусть и позволяя ей жить собственной жизнью, но с извечной фантомной привязкой к самому себе. Оскверненный кролик исчезает, будучи уничтоженным окончательно, будучи уже отдельной и самостоятельной частью, но, когда острие меча погружается в скверну, Ардин не чувствует и отголоска боли. Не потому, что клинок — его, но потому, что Ноктис целился только в кролика? Задевать Ардина он не планировал, даже если и интуитивно?

Проклятый щурится, сужает взгляд до светящихся желтизной щелок из-под тяжелых, словно бы от вечного недосыпа век и прикрывает глаза ладонью, словно бы не в силах сдержать слез от того смеха, что клокочет внутри и вырывается из груди глубокими и глухими смешками. Мальчишка так близок к истине, что даже не может себе представить глубины собственной правоты.
Сила кристалла способна разгонять не тьму, но скверну. Светом. Казалось бы, противоречиво в своей основе, но так есть в их мире, таковы законы. Даже у темноты есть свое сияние, есть свой собственный свет и темнота не жаждет вечной ночи, что опускается на мир, пусть и не отторгает ее. Кристалл, в конечном итоге, это лишь передатчик, пусть и завязанный на обе стороны. Он есть то, что дает Люцисам силу Этро, дарует возможность выдержать божественную силу в человеческом теле, чтобы слабая человеческая природа смогла выдержать ее столько, сколько способна, дабы не быть стертой с лица земли подавляющей мощью. Но у Ноктиса сила была и без кристалла, Ардин видел ее в тот день. Она не была отголоском силы Региса, как таковое бывает со свитой или воинами, то было его. Собственное. Шло изнутри, было отдано Этро напрямую, словно бы Ноктис и сам был кристаллом, был конечной точкой приема без посредников и без вмешательства, как прежде был и Ардин. Кристалл даст ему большее, безусловно, но и сожрет его гораздо быстрее, чем прочих, ведь платить придется вдвойне. Вот только природа Ноктиса иная, спустя тысячи лет в них не осталось почти ничего от той части Этро, коей в Ардине половина.
Кажется, они меняются местами и Проклятый молчит слишком долго, не отрывая зрачков от Принца. Озвученные слова Оракула цепляют за что-то на самом дне воспоминаний, отзываются ощущением дежавю и достраивают нужную картинку до целого.
— Оракулы всегда так сладкоречивы, когда дело касается воли Богов и то, что она называет честью, я назвал бы проклятием, — Ардин надвигает шляпу ниже, спасая глаза от неумолимого света и вовсе не обращает внимание на то, как его кожа с шипением расслаивается и растворяется сизо-фиолетовой чернотой в пустоту. Это больно, но безразлично и совершенно мутнеет в свете их прелюбопытнейшего разговора.
Больше Первый не говорит ничего, только шагает следом за Принцем, и скверна — что в ужасе от света стянулась ближе и плотнее к Проклятому -  втягивается за ним, словно мутная грязь, ил и песок в сливное отверстие. Сон изменился и неуловимо остался прежним, несмотря на иные декорации. Любопытство Ардина вызывает вовсе не столица, не ее иллюзорная наполненность и ее жизнь, не эти уровни и кластеры, в которых люди живут и существуют, игнорируя всякие внешние проблемы, но то смазанное и сонное видение, почти вуаль и дымка, что скрывают окружающее блеклой пеленой. Клац — и еще один кусочек головоломки встает на свое место. Интересно, Ноктис вообще помнит мир хоть сколько-нибудь более ярким, например, из своего раннего детства? Предназначение тянет из него всякие силы, как паразит, перекрывает доступ ко всему, кроме того, что от него требуется. Живое орудие, почти совершенное орудие, вот только Этро не учла человеческой натуры. Пусть он человек едва ли в полной мере, но достаточно, чтобы ощущать свою ненормальность, свою отчужденность от всего вокруг и ощущать от этого ту самую неправильность. По крайней мере пока.
Нигде не на месте, но понятен себе лишь тогда, когда сжимаешь рукоять меча. В этот раз Этро действует более радикально, куда более жестко, должно быть отчаявшись в том, что кто-то из их общих потомков готов на решения. Что же, Ноктис это жертва? Агнец, чье тело и чью душу отдали на заклание, дабы и его терзала извечная жажда, дабы не знал он покоя, пока не исполнит высочайшую волю?
Ардин все понимает. Матушка превзошла саму себя. Видимо боги потеряли терпение и окончательно утратили те крохи милосердия, что были в них самих.
— А ты бы хотел умереть, Ноктис? — с приторным любопытством спрашивает Проклятый, медленно и вальяжно ступая за Наследником по лощеным столичным улицам, оставляя за собой следы в проседающем асфальте — бурлящие островки скверны, — Если бы не долг, если бы не эта чепуха, хотел бы ты вечного покоя в посмертии? Это ведь как сны, только гораздо лучше.
Было бы занятно, если бы это было так. Как, должно быть, было бы иронично, если бы орудие Матери уничтожило само себя, не выдержав своей непохожести, устав от нее, если бы она передавила и сломала его. Ардин бы смеялся в голос, хохотал бы до слез по щекам и сорванного горла. Но нет, такая роскошь вовсе не для этого мальчишки.
Даже не для него, Проклятого за то, что не смог исполнить волю Матери. Исполнил ее не так, как она того желала. И что теперь? Она дарует ему второй шанс, бросив этого мальчишку как кость или подачку? Дескать вот, Ардин, новый избранный, если будешь хорошим мальчиком, то он, так уж и быть, убьет тебя? Но жаждет ли Первый такой жалкой подачки, жаждет ли он быть уничтоженным так? Этро считает, что это ее триумф и ее торжество? Что Ноктис — ее орудие? О нет, все будет до смешного наоборот.

— Знаешь, мой драгоценный Принц, для чего Люцисов избирают боги? Для чего единственно они существуют? — голос Ардина словно густеет, обволакивает все вокруг вязким и плотным, в два широких шага он сокращает разделяющее их с Ноктисом расстояние. — Исполнить их волю, а воля у них лишь одна уже долгие века — уничтожить скверну. Когда-то и меня звали Избранным, но, как видишь, им не понравился мой метод решения проблемы, они посчитали его не верным, — тяжелые ладони, переполненные не только своим весом, но и внутренним — тяжестью всей скверны, всех прожитых лет, всех разочарований и гнева, ложатся на плечи мальчишки, останавливая и удерживая его от следующего шага. Они замирают словно бы остаются в глухом коконе, за стеклянной стеной, тогда как люди — болванки — что ходят кругом, начинают разбегаться с криками, пока скверная поглощает их, закутывая в удушливые болота и водовороты, изменяя, искажая, оскверняя и делая существами совершенно отвратительными, но идентичными, ведь это не люди, а лишь их пустые копии. Но все выглядит слишком правдоподобно, так, как и должно было бы быть, если бы столица пала. — Оракул хочет этого, боги хотят этого, и ты должен хотеть этого, мой дорогой. Уничтожить, стереть с лица земли, ввергнуть в небытие, не оставить от скверны даже воспоминания. Вот почему для тебя так правильно сражаться, вот почему ты терзаешься сейчас и всегда, Ноктис. — Ардин наклоняется самую чуточку ниже и мазутные капли темноты с глухим шлепком капают на чужие плечи, —Возьми меч и уничтожь все вокруг. Уничтожь скверну.

Уничтожь меня.
Иди к предназначенному, потеряй свою свободу, как потерял ее я. Стань рабом Богов, стань рабом своей судьбы, стань как я. Таким же, каков я сейчас, шагни с обрыва сразу в пропасть, откуда нет возврата. У тебя не было выбора, Ноктис. У тебя. Даже. Не было. Выбора.

Люди всегда думают о смерти, нет ни одного человека и уж тем более подростка, который бы не думал о смерти в том или ином ее воплощении, с той или иной целью и по той или иной причине. Еще сложнее обойтись без мыслей о смерти, когда буквально поклоняешься ее воплощению или не менее буквально являешься ее созданием, сам будучи ею наполовину. А Ноктис не думал. Не думал совсем или именно по той причине, что смерть и без того была рядом с ним в самом буквальном смысле?

Имело ли знание о том, бывают ли у юного Принца мысли о смерти отношение к происходящему — вопрос бессмысленный. Ардин и сам не знал, не задавался им и спросил по наитию, продолжая невольное и ненужное сравнение нового избранного с самим собой и от того наполняя возникающую конфигурацию объемом и красками. И, безусловно, эмоцией.
Это не было презрением, это не было насмешкой, это даже не было завистью к тому, кто может умереть, еще может быть награжден смертью за верную службу, это просто было ощущением, смутным недовольством существа, что лишено того, чем другой распоряжается столь легко, что даже позволяет себе об этом не думать. Это пока. Ардин был рожден Смертью, а Ноктис ею Избран, на первый взгляд разница не столь велика, но, очевидно, имелась и Проклятый желал нащупать эту границу, чтобы развести их в стороны, разделить, сделать полярностями, как того и требовали законы их бытия.

Как это и сделал сам Ноктис, впрочем, скорее всего, не задумываясь (еще) о том, о чем задумывался Ардин. По наитию противопоставил их друг-другу, вызвав у Проклятого удовлетворенную и согласную улыбку.
— И потому есть я, — Первый склоняет голову, подтверждая этот вывод, принимая его и, почти что, благодаря за озвученное. Второй вопрос Проклятый игнорирует или придерживает до поры, до того самого момента, когда ответ на него станет особенно ясен или уже бессмысленнен. — Чтобы тебе было удобнее, чтобы проще было понять, в чью грудь нужно погрузить меч по рукоятку, мой дорогой.

Возможно именно так все и задумывалось изначально, но Ардин — слепец и глупец — не видел этого в своей юной наивности, после за мириадами слоев из мести, ярости и желания отомстить, а теперь — за тотальным безразличием.
Ноктис выкручивается из рук так, словно его держат. Но Ардин и не думает — его ладони просто лежат, покоятся как могильные плиты на чужих плечах, и соскальзывают легко и безо всякого сопротивления. Прикосновения к Принцу ему неприятны не менее, вызывают то же жгучее и зудящее ощущение в ладонях, что и мириады ворсистых паучьих лапок по голой коже. Но иногда касания просто необходимы для того, чтобы картинка выглядела более живой, более правдоподобной и насыщенной. Ардин привык играть в жизнь — просто тело двигается само по себе, просто бурлящая в душе и плоти скверна не дает ему и минуты покоя, что во снах, что в реальности, растягивая его словно бы пленника на дыбе.
Проклятый поднимает ладони, словно бы в капитуляции и отходит на шаг в сторону, давая Принцу больше простора. Ленивый взмах рукой, поклон и приглашающий жест, как официант в роскошном ресторане, желающий дорогому клиенту насладиться роскошным блюдом прямо от шеф-повара, даже губы молчаливо вычерчивают что-то похожее на «bon appetit» что должно ознаменовать приглашение к трапезе.

Все для тебя, милый Принц. Но, особенно, для себя самого.

Первый прислоняется спиной к стеклянной стене высотного здания, складывает руки на груди и чуть прикрывает веки, лениво наблюдая за этой пляской кристального света, сияющей стали и алых всполохов, сродственных с теми, коими сияет его Арсенал. Ардину становится многое ясно, пусть и не понятно до самого истока, но, зная стиль мышления богов, будучи их прямым порождением, имея сомнительную честь общаться с ними, он уже понимает на что обрекли Ноктиса. И на что обрекли его самого, загнав в бесконечный цикл повторений.

Оживший, живой, подвижный как хлещущая из артерии кровь — в эти мгновения Принц жив настолько, насколько это подобно его природе. Чего Ардин, впрочем, не знает и не различает, видя лишь изменившуюся картинку, которая тоже говорит о многом. Оскверненный сон легко поддается власти своего владельца, сдается под натиском оружия и видя то, как с шипением скверна растворяется от соприкосновения с ним, Проклятый чувствует в душе забытое и ноющее чувство, что похоже одновременно и на ужас, и на предвкушение. Ноктис поглощает оскверненные видения как голодное чудовище, глотает не жуя, и Ардин задается вопросом: в какой момент жажда уничтожения и тяга к смерти перевесят все и в глазах Ноктиса, и все сольется в единую картинку, в которой скверна и люди станут единым, а, вернее, между ними исчезнет всякая разница. Ведь скверна есть в каждом: спящая, дремлющая, быть может дающая ту самую жизнь, которую этот мир жадно отбирает. Как быстро Принцу перестанет хватать только этого, этой иллюзорной схватки во сне, что является действительной только наполовину?

Что ж, у Ардина хотя бы была цель, его сознание было затуманено верой в лучшее будущее, в свою причастность к величию, в свою божественную природу и избранность, а что есть у Ноктиса, кроме той потерянности и оторванности от мира, которую он так неумело описал словами, которых не было бы достаточно ни для кого, кроме Ардина? Той, что толкает его к избранному для него богами пути? Как быстро это затмит всякий разум?

Проклятый все это понимает, но не спешит просвещать Ноктиса, что смотрит на него так пристально расправившись со всеми болванчиками, созданными их совместными усилиями. Ардин в ответ склоняет голову на бок, позволяя скверне маслянистыми слезами сбегать по бледным щекам прямо за воротник его вычурной рубашки. И что теперь, жалость вынудит его не ненавидеть мальчишку? Сродство их историй даст Ардину почву для понимания, для жалости, для желания помочь? Или теперь он должен добровольно позволить Принцу убить себя окончательно, осознав причинно-следственную связь?

Так, Этро?

О нет, Ардин думает о том, что куда занятнее было бы уничтожить мир руками нового Избранного, того, кто и сам жаждет разрушения, даже если это навеки заточит его на руинах жизни, в вечной пустоте и тишине. Чем это отличается от его теперешнего существования? Чем это отличается от того, что есть с ним сейчас? Разве что он получит удовлетворение, осознание того, что мир, что питает дражайшую матушку — погибнет, что следом погибнет и она сама, ведь боги отнюдь не милосердны и отнюдь не человеколюбивы. Они эгоистичны ничуть не меньше, чем люди. Итак, он убьёт саму смерть, уничтожит ее пищу, сотрет всякое воспоминание о ней и это стоило бы всего, это стоило бы даже вечности, в которой он будет гнить, не имея ни цели, ни пути, ни итога, к которому он мог бы приблизиться. Быть может тогда, рано или поздно, скверна сожрет его окончательно или он сам станет ею: тысячей голосов в пустоте, вечным голодом и стремлением запятнать, извратить, исказить все, что только есть.

Что может быть лучше, чем извратить и исказить Избранного? Разве не в этом всякая суть скверны? Ардин думает, что это было бы достойной его целью, но сейчас гораздо сильнее оказывается желание узнать о том, каково это будет, быть может, умереть?

Проклятый усмехается и шутливо рисует пальцами крестик напротив своего сердца, не разрывая с Принцем зрительного контакта, пока скверна расползается от него шире и глубже, игнорируя всякие законы физики и пространства. Твоя последняя цель на сегодня, Ноктис. Рискнешь? Попробуешь? Ардин даже не станет сопротивляться в награду за прекрасное зрелище.

В глазах Принца решимость, на которую Ардин отвечает лёгкой усмешкой, в которой больше удовлетворения и понимания, чем чего-то иного. Это не та решимость, что наступает после серьезного потрясения, когда совершен сложный моральный выбор, взвешены все за и против и герой готов сделать последний шаг чего бы это не стоило ему или его душе. Эта решимость — иная. Закономерная, как и все, что происходило от начала сегодняшнего сна и до этого момента, а может быть ещё и раньше, с самого зарождения мира. Все пришло к той самой точке, к которой и должно было прийти и Ардин ощущает от этого как удовлетворение, так и едкое недовольство, порожденное осознанием того, как несвободен он был и тогда, и сейчас.

Смерть для своего существования требует жизни, все устроено так, чтобы искать обратное, чтобы делать обратного, хотеть того, что не дано и не доступно. Мертвое хочет чужих жизней, а бессмертное — смерти. Все закономерно для мироздания, циклично и замкнуто для бытия, которому нет дела до человеческих судеб, желаний, личных трагедий или успехов. Все они, даже боги, в таком цикле выглядят винтиками в системе, что не могут переломить тех правил, по которым они вынуждены действовать. Разве это не злит, разве это не раздражает, разве это не выводит из себя? Разве нет желания сломать эту систему, выйти за ее пределы и показать, что ты больше не будешь ее частью? Возможно, но и ее притяжение сильно и тянет жилы из самой природы.

Скверна вокруг бурлит, не успокаивается, пытается вырваться из хватки его воли, воплотиться во что-то большее, осмысленное, опасное, бьется в виски желанием броситься Принцу навстречу и разорвать его на кусочки до того, как он нападет. Скверна боится и чувствует для себя угрозу, а Ардин лишь ниже наклоняет голову и ждет, наслаждаясь этим невыносимым ощущением, что разрывает его пополам: остаться неподвижным и уничтожить того, кто несет свет. Но из этих двух желаний его — только первое, а второе не более чем нашептанное природой той бездонной черноты, что переполнила его тело много веков назад.

Клинок вонзается в его грудь точно и неумолимо — рука Ноктиса даже не дрогнула и ни единая доля сомнения не сбила его с пути. Ардин чувствует боль, он ощущает, как меч входит в плоть будучи направлен с достаточной силой, чтобы пронзить слои из одежды, кожи и мышц, но не сразу достать до сердца.

— Скверна — это всегда скверна, милый Ноктис. Насколько она реальна в твоем сне и для тебя, можешь решить только ты, — с усилием проговаривает Проклятый, возвращаясь к тому, о чем умолчал чуть ранее, — И то, как много ты вынесешь из своих снов, тоже можешь решить только ты один.

Проклятый слегка приподнимает уголки губ и берется за лезвие ладонью, от чего та шипит и чернеет как сухая ветка в костре, пожираемая его кристаллическим светом. Одним движением он толкает клинок глубже, ощущая, как тот выходит с обратной стороны спины, а скверна вокруг буквально сходит с ума в неистовом припадке, разрушая здание, асфальт — все вокруг, в стремлении добраться до самой структуры сна.

Ардин знает, что окончательно не умрет сегодня, но эта близость к пустоте, ощущение ее мимолетного дыхания и холод, что сковывает легкие, сердце и сознание, ощущается блаженным сном для того, кто не спал тысячелетия. Веки закрываются против воли, гасят потустороннее свечение в его глазах и на короткий миг он не ощущает ничего, только пурпурные всполохи чужой радужки в темноте медленно тонут в безграничном пространстве где нет ничего. Только покой, пусть и недолгий, как поверхностный вдох.
…
…
Что ж, одно желание у них общее и им Ардин готов поделиться.

— До скорой встречи, мой драгоценный Принц. Я буду ждать, когда ты снова позовешь меня.

Крови нет, лишь вязкая как смола чернота медленно стекает по лезвию к рукояти, падает в мазутное озеро под их ногами и после застывает, будто превратилась в лед на сильном морозе и, наконец, начинает рассыпаться черным пеплом, мельчайшими частицами темноты, что пропадают и разрушаются прямо в воздухе, пока вся фигура Проклятого враз не оседает неопрятной кучей праха.
Он. Был. Мертв.