Смерть. Смерть. Смерть.
Тихий вой стоит над Тенебре: стенают люди, стенает земля, стенает сам мир, чувствуя тяжелую утрату. Пепел пожарищ не разносит ветром, прах королевы не пересыпается равными частями в победные кубки имперских солдат, а в ночной темноте не разглядеть пятен крови на бархатной обивке трона.

Тенебре пало скучно и безлико, словно трухлявое и полое от времени дерево: Ардин хмурится и досадливо цокает языком от того, что не ощущает и капли желанного удовлетворения. Даже переполненные злобой, податливые глаза бывшего принца светлого королевства не радуют его своим новым светом, не воодушевляют открывающимся потенциалом, не вызывают отклика в бурлящей внутри скверне. Ему хочется большего, хочется чувствовать, познать радость торжества, почувствовать вкус жизни, утраченный столетия назад. Шаг вперед, еще одна ступенька на пути к желаемому и.... От удушающей скуки, от безраздельного ничего у Проклятого сводит скулы и пальцы в бессильной злобе.

Шаги тяжелых кованных сапог отдаются в коридорах тонущего во мраке дворца гулким эхом — все вокруг словно вымерло и Ардин кажется единственным ярким пятном на фоне этой мертвой тишины. Слишком живым, слишком подвижным, если не смотреть в пустые желтые глаза. С делами покончено и Канцлер может позволить себе нечто необязательное, но в равной мере приятное и допустимое, если быть осторожным. Если быть аккуратным в своих играх — девчонка еще нужна, еще пригодится в будущем и настоящем, еще будет разменной монетой в договорах и сделках, но никто не говорил, что для этого ей нужно оставаться целой. Проклятый не хотел идти к ней, не хотел видеть даже отголоска этого света, ибо знал, что не сможет держать себя в руках. Но сейчас ему и не хочется.

К ней не допускали никого вот уже двое суток, лишь магики приносили воду и скудную еду, достаточную для легкого насыщения. Никого живого, никого, кто мог бы утешить или произнести что-то большее чем рычащее "ешь". Пленник должен осознавать, что является пленником. Информационный голод ничуть не лучше, чем голод обычный, особенно в тот момент, когда из окна покоев виден лишь изломанный сад и не убранные прочь трупы павших солдат.
Намеренно ли?
Кто знает.

Ардин кивком отправляет прочь замерших у дверей безликих стражников и входит в комнату без привычной помпы, без извечного шума и драмы, что сопровождает всякое его появление. Теперь есть лишь он и сгустившийся от его присутствия душный воздух в темной комнате. Фигурка Принцессы кажется совсем маленькой на фоне этих огромных покоев, но она безошибочно притягивает все внимание Первого. Взгляд Ардина приобретает откровенную жесткость, грозит забраться девчонке под кожу острозаточенным кинжалом, выкорчевать, выпотрошить, разобрать на частички из первородной ненависти к затаенному в зрачках свету. Проклятому, знакомому по воспоминаниям и отражениям в зеркале, известному через Ее глаза напротив собственных, некогда алкаемому, но теперь бессмысленному, рабскому, лишнему.

По губам расползается опасная и едкая улыбка, что единственная отражается в пропитанных скверной глазах. Проклятый пробирается вкрадчиво, кружит как падальщик над добычей, кладет на светлые волосы тяжелую ладонь и тянет-поглаживает с силой, чтобы подняла от земли голову, чтобы смотрела на него прямо.

— Хочешь я расскажу тебе сказку, дитя мое? — Ардин садится на край постели подле девчонки, закидывает ногу на ногу и бросает ей на колени букет Силецветов, от которых несет гнилостной сладостью — явным предвестником близкой смерти. — Однажды в прекрасной стране жила Принцесса, которую любили все и даже один прекрасный Принц. Но потом в ее страну пришли солдаты, растоптали ее цветы и ее надежды, а Принц сбежал прочь. — Проклятый чуть откидывается назад, опирается на ладони и долго смотрит на девчонку, прежде чем сказать почти ласково и очень проникновенно, — Знаешь, он не захотел приходить, но я обещал передать тебе привет от него, Стэлла.

Темнота окутывает их теснее, обступает со всех сторон, заостряя и уплотняя тени которых, казалось бы, вовсе не должно было быть при столь скудных источниках света: Ардин не зажигал огней, а те отсветы, что попадают сюда сквозь неплотно закрытые шторы, лишь усугубляют безысходную густоту темноты. В темноте так комфортно, в темноте дыхание вырывается из чужой груди со свистом и звук сердца звучит погребальным набатом, не заглушенный даже клеткой из ребер и плоти. Янтарные глаза видят во тьме без помех, без помех смотрят в чужие, прозрачные от внутреннего света глаза новоиспеченного Оракула. Ардин замечает страх, глядит в погребенную под пеплом эмоций ярость, но хуже всего — неявное превосходство на самом донышке, вечно присущее тем, кто говорит с богами, раз от раза изрекая их волю. Цепляет ли это его искалеченную душу? О нет, это ему знакомо, он видел не раз подобное твердолобое упрямство и бессмысленный фанатизм из вбитых в сознание истин, что пестуются как самое величайшее сокровище от рождения и до тех пор, пока тело не сгниет до самых косточек. Во имя чего? Люди глупцы, если позволяют богам так легко вертеть своими жизнями в угоду их планам и Ардин мог бы рассказать об этом многое, если бы ему не было наплевать.

Проклятый усмехается, чуть покачивая ступней, обутой в тяжелый грубый ботинок, что уже попирал прекрасные цветущие земли Тенебре, на чьей подошве отпечаталась кровь ее доблестных защитников, оставляя на светлом полу этой комнаты кровавые отпечатки, кои Принцесса увидит лишь на рассвете. Не ночь, но солнечный свет покажет ей все ужасы, что темнота так заботливо скрывает от нее.
— Какая жалость, — протяжно произносит Ардин, более всего позабавленный тем, что все им сказанное было сущей правдой. О, но он вовсе не будет осуждать девчонку, ведь самообман так сладок, а правда всегда так горька и в нее вовсе не хочется верить. —  Значит не поверишь и тому, что Ноктис в безопасности вместе со своим отцом. — продолжает он уже с безразличной скукой, — Твоя дражайшая матушка не зря пожертвовала своей жизнью и своей страной — Короли Люциса сумели вернуться на свой престол под защиту стен, за которые нашим армиям нет доступа. Разве это не чудесная новость? Разве не прекрасно, что за их слабость заплатили другие, а им вовсе не пришлось страдать?

Ардин не говорит прямо, лишь бросает фразы вскользь и невзначай, а девчонка пускай думает сама. Она уже довольно столкнулась с миром вокруг себя, чтобы сделать какие-то выводы. Проклятому даже интересно какие, но лишь самую малость. Оракулы мыслят слишком узко, слишком однобоко, чтобы он не знал того, что происходит в ее голове прямо сейчас. Ей не нужно рассказывать тех историй, которые он рассказывал принцу Люциса, она видит его насквозь, а, вернее, не может не почувствовать того, что он собой представляет, не может не видеть само средоточие скверны в его груди, в нем самом и так близко к ней. Свечение ее силы еще слабо и, пожалуй, Ардин мог бы давить сильнее, мог бы не играть, но ломать, мог бы ослабить ее настолько, чтобы скверна проложила свой путь к ее сердцу. Сделать Оракула демоном, почти тоже самое что сделать демоном бога. Вот только зачем.

Но в ее глазах сплошное упрямство и Ардин невольно кривится от этой ханжеской брезгливости, от ее безрассудной уверенности в своей правоте. Эту уверенность хочется разрушить, хочется сломать и растоптать как те самые силлецветы, что мертвыми лепестками осыпались на кровать. Его забавляет то, что в его присутствии девчонке неуютно, что она избегает его всем существом, но не желает признавать этого, тем выше поднимая подбородок, чем глубже пробирается в сердце страх. Они ведь противоположности по своей нынешней природе, как кошка с собакой, как лед и огонь, и Оракул (даже новоиспеченный, даже едва ступивший на этот путь) не может оставаться равнодушным к самому средоточию скверны, коли то находится к нему столь близко. И потому он склоняется еще ближе, подается вперед, возвышаясь над ней темной и мрачной тенью, касаясь ее бледной до синевы щеки кончиками пылающих от вечного жара пальцев.
— Боги не придут к тебе, девочка, не явятся на твой зов, не покарают обидчиков и не восстановят справедливость, — Ардин улыбается тепло и потому отвратительно; неживая и искусственная эта улыбка легко растягивает губы и страшнее всего то, что она очень идет Проклятому. Прежде, тысячелетия назад, он улыбался только так, держа в своих надежных ладонях испещренные морщинами руки стариков или слабые детские плечи, он улыбался и глаза его лучились той же верой и тем же светом, лишь в разы ярче и искреннее, чем у Стеллы. Он был всем этим, был воплощением всего того, о чем она читала только в сказках или слышала от своей матери. Откуда он это знает? Ах, бросьте, сказки Оракулов не меняются вот уже тысячи лет, как и сами Оракулы. Что эта девчонка, что ее мать... какая разница? Изменилось лишь лицо, только оболочка, но вовсе не содержание. — Боги оставили вас и никогда не были с вами, иначе бы здесь не было меня. — его слова звучат как приговор, как истина, в которой нет никаких сомнений, они давят как тяжелые валуны, что сыпятся на хрупкие плечи и спину, но даже этого оказывается мало и Ардин склоняется ниже, вязко выдыхая в аккуратное детское ухо, — Оракул мертв, да здравствует Оракул. Что ты будешь делать теперь, Стелла?

— Люцис будет признателен, — Ардин смеется сухо и дробно, на самом деле позабавленный ее словами. Неужели все королевские отпрыски такие: со вбитыми в голову прописными истинами и с сентенциями, что заменяют собственное сознание и осознание в критические моменты? — Признателен кому, девочка? Тенебре больше нет, как и вашего эфемерного долга.

Надоевшая улыбка сползает с лица Ардина и он скучно щурится, глядя на согбенную фигуру на постели, что сверкает глазами тем ярче, чем больше в ней становится упрямого отрицания. Разумеется, она не понимает и половины из того, что он говорит. Сказывается и возраст, и горе потери, и общий шок от произошедшего и его присутствия подле ее неокрепшей души, но, откровенно говоря, Ардину плевать. Ему не важно как много из того, что он скажет ей, она поймет или запомнит, ему не интересно какие отпечатки на ее душе оставит его присутствие или его слова — Ардин делает все это для себя, ведет диалог с самим собой как и обычно, а роль Стеллы во всем этом лишь быть фоном, быть катализатором, что пробуждает в нем хотя бы что-то: сухой гнев, раздражение, любопытство, иронию или смех.

Но если девчонка так любит богов, то почему бы ему не рассказать ей о них, не вспомнить свое забытое почитание, когда каждый рассвет и каждый закат сопровождался молитвами и благодарностью за то, что ему дарован этот мир и эта сила. Что Стелла может знать о любви к богам, что она может знать о поклонении им? Истинно, разочароваться может лишь тот, кто искренне восхвалял и почитал.

— Пока они считают, что Оракул идет правильным путем, пока они считают, что он полезен, — отзывается Проклятый совершенно спокойно, не противореча и не переча ее словам, — Но Оракул заменим, стоит одному оступиться или умереть и на его место приходит следующий. Тебе повезло, что у тебя еще нет наследников, а потому боги будут беречь тебя столько, сколько могут, до тех пор, пока тебе не представится возможности умереть во имя их славы. — Ардин больше не прикасается к девчонке, да этого и не нужно. Пойманный зрительный контакт натягивает между ними тонкую звенящую нить — чужое присутствие ощущается гораздо явственнее и отчетливее и если самому Проклятому компания Оракула доставляет ощутимое неудобство, то не стоит и думать, каково от этого ей самой. — Ах, где же ваша заступница Шива? Где же возлюбившая вас богиня льда? Я видел ее в гневе, и она стирала с лица земли целые города. Глассия способна на многое, если захочет, но отчего-то решила не вмешиваться.

Ардин прекрасно знает, от чего. Он знает Шиву слишком хорошо, чтобы обманываться в ней, но ему было бы интересно послушать версию Стеллы на этот счет, если упрямица захочет ответить. О, ему это знакомо — упорное отрицание, что становится тем сильнее, чем больше подвергается опасности, чем больше угрозы чувствует своим хрупким убеждениям.

Ардина в этой огромной и пустой комнате слишком много, даже не отпуская скверну он заполняет каждый уголок своим присутствием, даже поднявшись с кровати и отступив в темноту, он ощущается совсем близко, потому что тьма — его союзник, а не ее. Он принадлежит ей по праву рождения и даже теперь, отвергнутый, остается к ней ближе, чем его повернувшиеся к свету потомки. Должно быть она не видит того, что видит Отверженный — слабого и бледного свечения от ее кожи, очерчивающего ее фигуру слабым ореолом, делающую ее похожей на призрака или восставшего мертвеца. Признак ее избранности, признак ее проклятия.

— Ты ведь знаешь свою судьбу? Вскоре ты ее увидишь, они нашепчут ее тебе как непреложную и неотвратимую истину. Ты будешь жить и умирать во имя их славы, будешь гнить заживо ради того, чтобы они существовали вечно? Об этом предназначении ты говоришь? — голосом из теней вопрошает Ардин. Глупая девчонка думает, что его еще можно задеть, что его можно зацепить за больное, напомнив о его собственной попранной судьбе? Да что она знает о нем, кроме сказок, что она знает об этой жизни? Он мог бы растоптать ее усилия, но они забавляют его, а потому он делает вид, что поддается, что его действительно заботит ее укор чтобы посмотреть, что она может ему ответить.

Брат и сестра так похожи и такие разные одновременно. В их жилах течет кровь оракулов, их воспитал и возлюбил оракул, они взращены в тени богов и пропитаны верой, но, кажется, после трагедии избрали совершенно разные пути. Как переменчивы и непредсказуемы люди или, напротив, есть ли в них что-то новое? После трагедии каждый из них или окутывается верой как саваном, слепнет и глохнет в своем стремлении закрыться, или отвращается, презирая всякое вмешательство богов в свою жизнь.

Так и эти двое детей...

Ардин кривится, ему хочется уйти, оставить эту затею, которая была мимолетным желанием, порожденным любопытством стремлением, а обернулась вызывающей в нем отвращение картинкой. Ее слепая вера, безотчетная, кажущаяся ему слабой и выпестованной правилами расцветает перед Проклятым новыми красками. То, что казалось ему изломанным, становится нерушимой опорой, на которую она восходит как на пьедестал и на эшафот одновременно. Он хотел видеть падение, но увидел возвышение и на миг в чертах его лица не осталось ничего человеческого, будто сквозь ненастоящую, восковую кожу проглянуло изъеденное временем чудовище.

Слабачка, отказавшаяся внимать голосу разума. Слепая, не желающая прозреть! Она смеет говорить так снисходительно, цеплять его за уже мертвое и гниющее, но, как оказалось, больное местами, как реагирующий последними конвульсиями труп. И в этой своей ледяной маске, безжизненной как лик Этро, она слишком похожа на нее. Будто мать говорит с ним, чего не делала никогда.

Он заносит руку для удара, что мог бы свернуть ее тонкую шею, разможжить ее крохотный череп и оставить мир без Оракула, но, верно, боги и впрямь приглядывают за нею. Вспышка его ярости, вспышка собственного удовольствия, все это прогорает и проходит, сменяясь волнами мутного покоя, за которым следует желание перечеркнуть все увиденное.

- Идем со мной, - говорит Проклятый, уже хватая девчонку за руку и сдергивая с колен будто шарнирную куклу. Прикосновение к коже не обжигает отвращением или болью, как ожидалось, но скверна жаждет разбежаться по венам и оставить на Оракуле свой отпечаток. Ардин запрещает: голод и злость скверны понятны, но не интересны Проклятому. Пожрать Стеллу как добычу ему не хочется, да и в отличии от безмозглого вируса, он знает всему иную цену.

Ардин тащит ее за пределы покоев как есть - простоволосую и босиком, вряд ли в сумраке пустого поместья кто-то увидит их, да и кому осудить Принцессу за неподобающий вид? Если есть желающие, то пусть посмотрят, пусть вспомнят, как их Принц бесновался подле пустого трона, пусть посмотрят во что превратилась их Принцесса. Пусть слухи расползаются, если уж на то пошло. Люди любят слухи даже о тех, кого чтят и почитают.

Он бросает ее к подножью каменного постамента, на котором покоится тело ее матери. Легкий смрад разложения от ее не приданного огню тела мешается с сухим запахом выжженой скверной плоти от магитехов, что стоят по обе стороны от тела королевы, но больше ничего. Пустота, без звуков и запахов. Всякий может прийти сюда, чтобы увидеть павшего Оракула, мертвого, осунувшегося, расцветающего трупными пятнами - далекого от той святой, которой они мнили ее. Империя, разумеется, не запугивает, лишь доводит до сведения всякого, кто может не верить или сомневаться, что Тенебре больше нет. Поток людей не был обильным и очень быстро иссяк, но обещанные трое суток еще не истекли и Королева покоится здесь до завтрашней долгой ночи.

- Вот твоя мать, девочка, смотри. Можешь попрощаться с ней и вознести хвалу богам за ее смерть, ведь это сделало тебя Оракулом, - Проклятый безразличен, когда произносит это. Зрелище отвратительное, почти пошлое и несомненно болезненное, но это ли не лучшее доказательство того, что ее вера бессмысленна?

Или Ардин подсознательно хочет, чтобы Стелла не отвратилась от своего выбора? Чтобы была живым напоминанием о том, к чему он не вернется, чтобы была раздражителем, бельмом на глазу, ноющим зубом, который не выдираешь чтобы помнить об этой боли?
- Она останется здесь до рассвета, не выпускайте ее, даже если она захочет уйти.
Магитехи не шевелятся, но запоминают приказ и Ардин белозубо ухмыляется, склоняясь над девчонкой, устроив тяжелую ладонь на ее плече.
- Хорошей ночи, Ваше Высочество. Я помолюсь скверне за то, чтобы Ваша душа обрела покой после этой ночи.