— Сколько времени прошло, Эра?
Его голос хрипит и срывается, а в горло будто насыпали пустынного песка вперемешку со стеклом — не сглотнуть слюну, не вздохнуть глубже. Блондинка у его ног поднимает голову и смотрит на него равнодушными провалами глазниц, лишь пожимая плечами и вновь обращая свое лицо к полу. Она тоже не знает, как долго он заточен в этой пещере, как давно он висит на этих острых крючьях, что подвешены к самому потолку и, кажется, уже вросли в его плоть. К чему такая жестокость, Сомнус? Зачем этот бессмысленный и показательный фанатизм, что ужаснул многих твоих приближенных? Решил показать на Ардине что может быть с теми, кто решится оспорить твою власть? Эти мысли не новы и быстро наскучивают ему, как наскучивает и покорное видение Эры, что блуждает в этой темноте вместе с ним от самого начала.

Он охотно убил бы ее, но она уже мертва и давным-давно, а без нее из собеседников у него останется лишь шепчущаяся множеством голосов звездная скверна внутри и безмолвная Мать, которой он высказал все, кажется, уже столетия назад.
В пустоту.
Недаром Ангелгард был священным местом его народа, этот остров повидал и гнев богов и их битвы, устоял перед яростным натиском волн, сдержал он и того, кого теперь называли Проклятым Королем. Своды этой пещеры видели многое: его неудержимый гнев; глубокое как океан горе; слышали горячечные молитвы богам и брошенные в их адрес проклятия; и боль, много невыносимой боли, что иссушала его тело долгие годы до тех пор, пока он не принял то, чем стал.

Чудовищем? Кошмаром? Тем, с кем должен был бороться? Ардин еще помнил, как его волокли по мощеным каменистым улицам собственные солдаты, как люди отворачивались в ужасе, не желая смотреть на того, кто поддался скверне, как те, кто прежде превозносил его, теперь словно бы забыли обо всем.
Демон. Демон. Демон.
Он принимал все это смиренно, ведь на руках еще не остыла кровь Эры, а застывшая в глазах Сомнуса ненависть рвала сердце на части. Он не сопротивлялся, не пытался бежать или сражаться, не сказал и слова в свою защиту, слишком пораженный случившимся, распавшийся на куски и оглушенный настолько, чтобы не чувствовать того, что пробудилось внутри него.

Позже… много позже, сквозь стенания и просьбы, сквозь вечный огонь под кожей, через вопросы и разговоры с темнотой он понял истину. Его предали. Его бросили. Его принесли в жертву. От него отвернулись, отдав на растерзание тому чудовищу, которое он так хотел победить. Ему обещали эту победу, ему обещали грядущий мир и покой, а не вечные муки в кромешной темноте! За что ему это все? За что он должен ощущать, как кожа все сильнее натягивается на кости, как его одежда тлеет и осыпается, как зудит и перекатывается по венам скверна, единственная утешая его столетнее бодрствование.

Его смех впервые звучит под этими сводами спустя семь сотен лет после его заточения, но Ардин не знает этого, лишь слышит эхо этого сумасшедшего и яростного хохота, что сотрясал его тело часами напролет. Избранный прозрел, понял истину, рассмотрел насмешку судьбы

Первый, кто войдет сюда, получит от меня все, что пожелает.
Думает он следующие столетия. Но мир вокруг все так же безразличен, а боль по-прежнему едва выносима.
Первый, кто войдет сюда, узнает все то, что пожелает узнать.
Решает он после, когда терпение почти подходит к концу.
Первый, кто войдет сюда, будет уничтожен.
Шепчет он, когда за пеленой гнева и ненависти не остается ничего.

И он убивает его — их —  тех людей, что в волнении окружили его, похожего больше на мумию, чем на человека, тех, кто снял его с крюков, кто опустил его на землю и дал напиться воды, в восторге шепча о «легенде» и «чудовище». Ему не было жаль, его не терзала совесть, даже если прежде он убивал невинных только в своих видениях. Но никто из них не был невинен, все они, каждый из них были виновны лишь тем, что были живы и были свободны потому, что Ардин провел здесь многие годы.

Сколько?
Он не знал.

Силы оставили его истощенное тело несмотря на скверну. Они связали его, удержали против воли, забрали из одной клетки, чтобы посадить в другую, но ему было плевать, в голове билась лишь одна мысль: сколько? Сколько лет я провел в этом месте?
И потому первый, кого он разглядел полумраке того помещения, что стало его новой темницей, человек в белом с ног до головы, услышал от него лишь один хриплый вопрос:
— Сколько прошло лет?

Ардин смотрит долго и протяжно, словно вовсе разучился моргать или видеть что-то помимо своевольных образов своего воспаленного разума. Мысли услужливо дорисовывают вокруг его узилища сырые стены Ангелгарда, кидают ему под ноги молчаливо-покорную Эру, а в спину впиваются фантомной болью пронзающие кожу крюки. Но жажда оказывается сильнее чем призраки засыпающего разума и Ардин делает один шаг за другим: учится ходить заново, ощущать заржавленные кости и мышцы, а вместе с ними и нарастающую неудержимую злобу, которую вода совершенно не гасит, как бы жадно он не припадал к горлышку кувшина.

Черепки разлетаются в разные стороны, стучат по полу дробью и рассыпаются под ноги им обоим: не поймешь, Проклятый уронил его или бросил осознанно, чтобы разбавить суету собственных лихорадочных мыслей. Ардин опирается ладонями о стену, смотрит под ноги на пляшущие в свете неровного освещения тени и поднимает тяжелый взгляд на пришедшего к нему человека, от которого несет силой кристалла, как от куска протухшего мяса гнилью. Он еще не успевает подумать, а скверна разбегается по кровеносным сосудам горным потоком, заполняет глазные капилляры и разрывает их, заливая белки непроглядной густой чернотой. Ардин чувствует это физически, содрогается от отвращения, сдерживает ее в себе как может, но без действенного результата. Скверна бунтует против близости божественного света, знакомого, холодного, омерзительного в своей чистоте.

Когда ощущение кристалла становится почти невыносимым, Ардин вынуждает себя отступить на шаг назад, а затем еще и еще, сокращая расстояние между ним и стоящим по ту сторону человеком. Первый понимает, что только так может справиться с непреодолимым желанием разорвать его на части, уничтожить проводника силы богов, чего так неумолимо требует сковавшее его тело звездное проклятье. Он привык к скверне наедине с собой, к их постоянному танцу в мутном мраке его пошатнувшегося разума, но не так как сейчас, когда противоречия растягивают его в стороны как пленника на дыбе. И сдерживает его вовсе не благородство, но лишь голод, информационная пустота и ужас от того ответа, который он услышал.

Что с ним? За что это с ним? Больше тысячи лет... Разве человек способен прожить такой долгий срок? Даже получеловек, даже сын самой смерти, заточенный в смертном теле, даже тот, кто отравлен скверной и стал ее безграничным сосудом. Ответ маячит на периферии, настойчиво стучится в виски воспоминанием о молчании Этро, об отвержении кристаллом и о бесконечности в Ангелгарде, которая казалась десятилетиями, но не веками. Мать отвергла его и не ждет в своем мире. Верно ли он понял послание? Действительно ли лишен права на то, чтобы прервать свою затянувшуюся агонию, в которой вовсе не повинен? Ардин резко мотает головой, проводит ладонью по лицу и сухим ломким волосам, откидывает их куда-то на затылок и долго молчит, еще не желая верить в то, что грозит взорваться вспышкой невыносимого осознания, способной силой ударной волны вытолкнуть его за границы всякой человечности.

— Кто ты такой? Владеешь кристаллом, но не моей матери. Чьим тогда? — вопрос звучит хрипло и позволяет собраться с мыслями, выделить из вороха обрушившихся вопросов те, что кажутся гораздо более важными и насущными чем прочие. Первый шумно вдыхает, рассматривая человека перед собой пристальнее, отмечая и горделивую осанку и то, что мужчина смотрит на него не с отвращением, не с ужасом, но со спокойным достоинством и любопытством, щедро сдобренным уверенностью в себе. Оракул? Нет, должно быть кто-то из королевской семьи — новой или старой, будто бы это имеет какое-то значение для Ардина.

Но на самом деле имеет, потому что его интересуют собственные потомки, интересует, что стало с ними и как далеко они смогли зайти, интересует как изменился мир и если Проклятый хочет услышать, что без него он задыхается от скверны, то разве что самую малость.
— Люцисы, они еще живы? Остался ли кто-то из их рода? — разумеется Ардин знает, что Этро не позволит своим потомкам умереть так просто, если они нужны ей хотя бы самую малость, но что если они были наказаны вместе с ним? Что если и их наказали за него?

Первый не знает, какой ответ хочет услышать: желает ли он знать, что никого из детей Сомнуса не осталось в этом мире или что они по-прежнему попирают землю, восседая на когда-то его троне. Это единственное, что волнует его сейчас, единственное, что может определить его следующие шаги, его вопросы, его желания, а потому он впивается в своего собеседника требовательным взглядом и ждет, ведь тот сам вызвался отвечать.

— Отверженным, — шипит Ардин, повторяя чужие слова и его улыбка блестит острее ножа.  Ему хочется расхохотаться, так что в углах его глаз выступает черная влага, пузырится и лопается с омерзительным звуком, как лопаются в сырой грязи пузыри воздуха, но вместо смеха у него лишь глухие смешки как единственное, на что хватает запала.
Первым Избранным и первым Отверженным. Вот как. Что из этого важнее, что из этого значимее в его истории, что вызывает в нем истошный вопль от которого дрожат стены, а скверна с воем бьется внутри его тела как бешеный зверь? Что оказывается хуже: знать ли, что боги посчитали его ошибкой, но и посчитали, что более никто не справится если не справился, он или понимать, что никого из тех, кто обрек его на страдания, никого из тех, в ком течет кровь его сына предателя не настигла кара? Кристалл не отверг никого из них, даже Сомнуса, фанатичного ублюдка, которого ему стоило задушить в колыбели, вырезать из чрева Эры и бросить на раскаленные камни перед своим дворцом. Все они, все, по мнению кристалла, оказались достойнее его… Даже этот человек в белом, человек, о котором он не знает ничего сверх того уверенного и спокойного достоинства за светом силы в глазах, даже он оказался лучше, чем сын богини, что принес себя в жертву ради их благополучия.

— Ах, Багамут, сама воплощенная надменность и тщеславие — Проклятый едко усмехается. Кто бы мог подумать, кто бы мог сомневаться. Самый надменный из всех, самый нелюбимый Ардином, пусть эта нелюбовь проснулась не так давно и будто бы подсознательно, ведь раньше Проклятый и подумать не мог о том, чтобы не благоговеть перед кем-то из великих, чтобы не чтить их, чтобы не восхвалять и не благодарить за все, начиная от пробуждения и заканчивая своими силами. Да и кто бы на его месте делал иначе, ощущая себя осененным их милостью, избранным кристаллом, единственным, на кого они возлагали свои надежды? Какая нелепость.  Он мало чем отличался от прочего человеческого стада, мня себя особенным, но теперь ничего нельзя вернуть или изменить, он достаточно поплатился за свою глупость. — Сольхейм пал тогда, когда боги сочли его слишком опасным, слишком надменным и слишком возгордившимся. Ты, король, не боишься, что и твою страну ждет такая же участь?

Ардин ждет, что Альмерикус возмутится, быть может сузит глаза в злобе в ответ на это оскорбление и растеряет все свое спокойствие, потому что хочет видеть иное. После того, как глаза напротив гаснут, чужой голос и чужие слова оказываются умиротворяющим бальзамом, быть может потому, что лишены презрения, лишены ужаса или благоговения, лишены излишнего сочувствия, но переполнены пониманием, которое сейчас не нужно Ардину. Проклятый хочет больше боли, словно ее было недостаточно, хочет больше поводов ненавидеть, пока в нем осталось еще что-то от прежнего благородного человека, чтобы вытравить эти остатки и вырвать их с корнем.

— Вы, люди, жалкие... Проклятые. Мелочные… Вы отвергли меня, никто из вас не помнит меня и то, что я для вас сделал. Мог бы сделать. — едва слышно бормочет Ардин растравляя себя, сжимая кулаки и закрывая глаза, чтобы удержать в себе этот свои и не свой гнев. Да, скверна сильна, но он сейчас слаб, он не чувствует почти ничего из своих прежних сил, но чувствует новое, что пока недоступно и не изучено; что больше подчиняет, чем подчиняется и не рискует (даже в этом едком угаре), шагнуть за эту грань, смутно чувствуя, что оттуда нет и не будет возврата. Проклятому не так легко контролировать себя теперь, на свободе, когда его не сдерживают ни святые стены Ангелгарда, ни крюки, ни собственная (абсолютная) беспомощность.  Да, гнев от осознания произошедшего, ужас и всколыхнувшее все его внутреннее состояние неприятие происходящего придают ему сил, но вовсе не тех, что позволили бы ему разрушить эту… темницу? Помещение? Да что угодно.

Потому Ардин ждет, пока пульсация в висках успокоится, пока шепот темноты утихнет и после этого возвращает мужчине ответный прямой взгляд. Его собеседник… умеет говорить, умеет подбирать слова, умеет высказываться по сути без излишней витиеватости и без утайки, что любит сам Ардин. Это вызывает и смутное уважение, и желание достать глубже, подцепить и посмотреть за и сверх этих белых одежд в самое нутро. Соответствует ли содержание оболочке? Но уже в одних лишь взглядах существенная разница: любопытство Алмерикуса, против лихорадочной жажды Ардина, спокойный интерес и кипящая гневная злоба, понимание и желание испытать, вопросы и стремление найти больше поводов ненавидеть.

— Что еще говорят обо мне ваши легенды, король? — Ардин склоняет голову на бок, ничуть не тронутый чужим громким титулом, он словно бы намеренно цепляется за него, насмехается, желает расколоть это сдержанное и носимое с полным правом благородство, чтобы оценить его искренность, оценить его правдивость, оценить то, насколько его боятся или не боятся (но тогда в чем причина?). Скверна подмывает его к действию особенно теперь, когда не чувствует света силы. Безмозглая, жадная, тупая, он думает, что теперь пора напасть, пора пожрать его и получить что-то, о чем Ардин не имеет понятия. Он еще не знает, что все воспоминания стали бы его, если бы он взрастил в чужой душе скверну, он еще не знает, что это оставило бы на нем отпечаток чужой личности и, быть может, само провидение спасает его в этот момент. — Мне интересно, что рассказал потомкам обо мне мой драгоценный отпрыск, сколько лжи он наплодил своими змеиными устами и как легко люди поверили, забыв о том, что я лечил их от проклятия собственными руками, пока все прочие боялись даже приблизиться!

В голосе Ардина через край плещется презрение и превосходство, слишком много самоуверенности, что пришла на смену смирению и принятию. Он чувствует себя капризным ребенком и не желает этому противиться, ему хочется упиваться произошедшим, хочется жалеть себя и проклинать прочих, хочется винить их во всем и распалять в себе право на сатисфакцию. Месть, прежде кажущаяся ему недостойной эмоцией, теперь оказывается слаще меда и ему хочется испробовать это блюдо даже теперь, когда оно остыло для всего остального мира.

Информации для размышления оказывается так много, что в Ардине бьются два начала: одно жаждет впасть в безумие, отвергнув все вокруг, уничтожив все вокруг возопив о своей жажде и праве на отмщение, тогда как вторая жаждет знать все, сложить всю картинку целиком, чтобы понять к чему пришел мир, как все изменилось и как пришло к тому, к чему пришло. Он чувствует, что голова может пойти кругом отнюдь не фигурально, чувствует, что для него этого много, с лихвой, чересчур, что последние устойчивые ориентиры в его сознании ломаются и крошатся без особенных усилий. За полторы тысячи лет изменилось все, на руинах возникли новые царства, и они… процветают? Судя по тому, что перед ним стоит человек преисполненный уверенности и величия, что его слова, обращенные к Ардину полны не требований, но внимательности, Проклятый может сделать вывод, что мир не полыхает и не горит, не находится на грани разрушения. Он нашел свой путь. Свои пути.

Есть ли… Есть ли в этом мире хотя бы доля его, Ардина, заслуги? Есть ли в этом наследии хотя бы часть тех усилий, боли, страданий и веры, которые вложил в него Ардин? Осталось ли от него хоть что-то, хоть какой-то след или же он канул в безвестность, оставленный за бортом, выброшенный из людской памяти.

Но ведь его помнят. Помнит этот человек напротив и в его глазах нет осуждения или страха, только вопросы. И следующий застает Проклятого врасплох.
Как его называть?
«Монстром», — хочет, глумясь, сказать Ардин. — «Чудовищем».
«Зови как хочешь», — мелькает равнодушно в сознании следом.

— Ардин, — он осекается, привычно желая произнести Ардин Люцис Кэлум, что звучало громче всякого титула, что звучало милостью и даром самой богини, а теперь кажется издевкой и решает, оставить лишь имя, что принадлежит только ему одному.
Его сознание еще слишком неспокойно, чтобы быть рациональным, слишком уничтожено, чтобы стать рациональным как прежде. Ардина больше нельзя назвать достойным человеком, сейчас в нем куда больше злости, обиды и мелочности, рядом с которыми Альмерикус выглядит лишь куда более достойным и разумным, что и останавливает Ардина и злит и, если бы не Люцисы, если бы не их судьба, быть может он сорвал бы свое зло на этом человеке.

Утишило ли Ардина известие о том, что скверна не исчезла или же уничтожило окончательно? Он почти отдал свою жизнь за это, но дал ли этим людям время для того, чтобы они смогли создать то, что создали? Мог ли он справится со скверной окончательно, если бы его не остановили на середине пути? Или же то, что он сделал, привело к ее появлению? Ведь сам он  — скверна. Думать об этом по-прежнему тяжело и изматывающе, и Ардин желает отвлечься, прежде чем вернуться к волнующему. Отойдя к стене, Проклятый садится у ее основания и бросает на собеседника косой взгляд.
— Расскажи мне о своем государстве, король. Заветы Багамута знакомы мне, но я желаю узнать, как вы понимаете их.

Говори что угодно, иначе я свихнусь.

Управляться со скверной не просто, когда от тебя прежнего осталось еще хоть что-то. Ты еще не отождествляешь себя с ней, не отвергаешь себя, но отвергаешь ее, не желаешь и не можешь признавать то, чем стал, надеясь на то, что это дурной сон, что все может измениться, что выход найдется, если очень постараться. Боги, всесильные и благодетельные боги не могут отвернуться от него так легко, верно? Быть может они наказывали его все время, что он провел в Ангелгарде и теперь сочли, что его наказание окончено и вина искуплена, если послали сюда этого человека? Крамольные мысли, слабые мысли человека, отчаянно желающего избежать правды, хватающегося за хвосты своих убеждений, чтобы натянуть на себя одежды, давно переставшие быть в пору. Лохмотья его королевского платья столетия назад перестали быть белыми, посерели и пожелтели от времени и мрака, истлели и осыпались, напоминая о том, как глупо пытаться собрать воедино прошлое, без слов говоря о невозвратности того, что уже прошло. Но Ардину так отчаянно не хочется жить в состоянии вечной войны с тем, что есть у него внутри, так сильно хочется вернуться к былому, что он позволяет себе минуту слабости и надежды, только для того, чтобы отвергнуть ее с большей яростью и силой.

Ардин не знает того, что и кто он есть сейчас, не знает пределов своей силы и своего контроля, не верит скверне, которая обещает ему все на свете и тем спасается, а может быть спасает и Альмерикуса. Между ними существенная разница и в силе, и в положении. Не в том банальном смысле, что трактуют как превосходство или слабость, но в самой сути. Сила божественная и сила скверны; тот, кто четко осознает свое "я" и свое место и тот, кто его потерял; человек от рождения и полубог, даже если это уже не имеет значения. Нравилось ли это Ардину? Важнее, что он принимал это как данность, вокруг которой выстраивал понимание происходящего с теми ограниченными ресурсами, что не позволяли так уж легко понять произошедшее и перестать мыслить свое состояние иначе как зло и проклятие.

Гнев еще клокочет и бушует, ему не так-то легко справиться с тем, что копилось в душе полторы тысячи лет, зрело медленно и подготавливало почву для той заразы, которую Альмерикус невольно бросил в его открытую рану. Точнее, стал тем, кто указал на нее, поведав о существующем в мире. О живых Люцисах, о скверне, о том, как много всего изменилось и как много осталось неизменным.

— Выходит, ты меня не боишься? — Против воли Ардин усмехается, а точнее находит чужие слова забавными, пусть и неумолимо-острыми. Собственные реакции на происходящее остаются для Проклятого загадкой, которую еще предстоит разрешить. Он подлаживается под это состояние, аккуратно высматривает в нем "свое" и то, что принадлежит "чужому", в последних приступах самосознания силясь отделить себя от того, что давно уже стало им в той пещере посреди бушующего океана. То, что он принял и признал, а теперь вновь шел на попятный, — И что думаешь ты сам, король? Прав я был или нет? — Ардин смотрит из темноты горячими желтыми глазами, неуспокоившимися и непостоянными, как плавящийся в горниле металл. Он чутко вслушивается в речь собеседника, ждет мелькнувшего в голосе осуждения, презрения, укора, страха, гнева, непонимания — любой эмоции, за которую он ухватится как за якорь, но не находит. Не потому, что говорящий безразличен, но потому что он нейтрален. Ни к Ардину, ни к миру, ни к чему-то конкретному, а к самой информации, и лишь последние слова выдают его собственные мысли. Но этого еще мало, это может быть обманом и Проклятый недоверчив, не спеша верить тому, что слышит.

Нравится ли Ардину то, что король не отзывается о скверне как о зле, что он оценивает ее иначе, здравее, без откровенного страха или фанатичного отрицания, присущего даже самому Ардину? Он привык думать так, как умел, ведь за время висения на крюках, он мог вариться лишь в самом себе, купаясь в собственных искаженных образах и воспоминаниях, забывая истину, придумывая все новые и новые варианты произошедшего, трактуя их раз за разом, так что и истины уже не отыщешь. Потому он жаден до слов Альмерикуса, должно быть, ровно так же, как и Альмерикус жаден до его слов, до тех сведений, которые он может дать, пусть и потенциально. Кажется, что у Ардина было столько времени, чтобы обдумать случившееся и имеющееся, чтобы сделать выводы и принять их, но на что способно мышление без информации? О чем можно думать, имея в распоряжении лишь то, на чем ты остановился и не обладая возможностью развернуть картину дальше, выстраивая понимание шаг за шагом и кирпичик за кирпичиком? Теперь, когда тысячелетие истории грозило раздавить его всем произошедшим, когда первая волна схлынула, когда он не растравлял гнев, а вцепился в себя стальной хваткой, напряженно вслушиваясь в чужие рассуждения, Ардин понял, что еще не имеет своих, не окрашенных эмоциями или обидой. И иначе не будет. Нет, пусть он сейчас одновременно упрям и податлив как глина, ничто не изменится в родившемся в нем гневе и отвращении, попавшем на благодатную почву. Ардин не желал больше созидать, но еще не стремился разрушать по своей воле, но только влекомый скверной; в нем еще осталось человеческое, но водоворот событий уже тянул его ко дну, пусть еще позволял всплывать и хватать воздух, в бесплотной вере в то, что все может быть иначе. Вектор его действий уже был определен и неизменен, но путь еще был не ясен и, быть может, им с королем в белом еще было по пути.

— Люди? — он едва сдерживается от смеха, готовясь обвинить короля в наивности, — Люди первые забудут о том, что стоит протягивать руку помощи. Люди первые побегут, когда скверна лизнет их ступни, первыми бросят в тебя камень и первыми проклянут, чтобы оправдать свою слабость. Что хорошего ты видел в людях, король? — в голосе Ардина на минуту мелькает любопытство, снисходительное, как у умудренного жизнью старца, не желающего разрушать наивную веру молодежи в свет. А ведь технически он моложе этого человека, ведь проведенные в заточении года можно не брать в расчет, но и мудрость не измеряется годами, ее источник в ином... Но отчего-то сейчас Проклятый не кричит от гнева как пять минут назад, отчего-то не пытается дотянуться до человека, чтобы изничтожить и изорвать его плоть в клочки, но словно бы поддается этой игре в равенство, позволяя Ардину-человеку выйти на свет. — Выходит, мир по-прежнему горит, — Ардин откидывается на прохладную стену, позволяя спине ощутить всю текстуру каменной кладки, ощутить забытое и знакомое. Он смотрит на то, как белые одежды короля касаются пола, как невидимые еще на них оседают частицы грязи и пыли. Эта ткань дороже, светлее и благороднее грубого льна, из которого ткались его одежды, ближе к тем, что носила Эра, пусть и совершенно иные.

Всего этого слишком много. Ему кажется, что мир не просто изменился за прошедшие годы, но по ошибке он оказался в ином, в одном из множества тех, о которых говорили боги в благодушном настроении. Боги, о которых говорит Альмерикус одновременно и его боги и иные, незнакомые ему, открывающиеся с другой стороны, о которой он прежде не мыслили и не смел подумать.

— Как же Багамут допускает использование своего кристалла, если вы не простираетесь ниц при каждом явлении его силы? Как же он допускает то, что вы не шепчете его имя благоговейно, будто самое величайшее дарование? Как боги позволили себе оставить этот мир, не напоминая вам, смертным, о том, какую милость они оказали, даруя вам свою силу? Как они допустили твои крамольные мысли, а, король? — Ардин хватается руками за решетки и бормочет, то ли говоря это себе, то ли в никуда, размышляя и анализируя и лишь на последнем предложении вновь обращая все свое тяжелое внимание на собеседника. — Как же Оракул? Как же вы боретесь со скверной, не веря и не чтя тех, кто дает для этого силы? Что вы делаете с ней, если она осталась? Как вы прожили эти тысячелетия...

...без меня?

За долгие годы молчания ему стоило бы отвыкнуть от разговоров, его горло должно было пересохнуть, а язык прилипнуть к небу. Но этого не произошло, ведь Ардин никогда не молчал там, в Ангелгарде. С его губ сыпались проклятия, мольбы и восклицания, он взывал к небесам или говорил с Эрой, но никогда не допускал тишины, чтобы не слышать тот шепот, что бесконечно клубился у истоков его сознания. Разве что разум его, лишенный информации, вскоре стал пожирать сам себя, путая в памяти Проклятого реальность и фантазию. И все же говорить с Альмерикусом было трудно по многим причинам, что касались даже не нового для него произношения слов или недостатка сведений о том, как изменился этот мир, но смыслов, которые король вкладывал в собственные слова, одновременно и слишком сладкие, и слишком горькие для Первого.

- Выжить? - Ардин цепляется за эту мысль, выхватывает ее из общего потока размышлений, которые не слишком нравятся ему и не слишком его радуют. Состояние взведенного оружия и подожженного пороха не благоприятствует нравоучениям, тем более когда с другой стороны голосу короля противопоставляется обида и злобная уверенность в том, что нет никаких причин равнять его с теми, с кем он желал быть единым целым, кого желал спасти, быть может не по собственной воле, но обретя в этом смысл и выстроив на том свою личность. - Я никогда не желал выжить, меня не пугала смерть. Смерть - это лишь возвращение домой, потому не стоит пытаться обличить меня, Король. У тебя не найдется аргументов, чтобы заставить меня поверить в твои слова.

- Ты говоришь, что взращивая в себе свет, можно взрастить его в иных? Был ли кто-то светлее меня, король? Назовешь ли ты хотя бы одного человека или божество, что было бы более бескорыстно и открыто людям? — Ардин знает, что Альмерикус имел в виду иное, что в его словах не пряталось того скрытого посыла, которые он приписывает королю, но это не то, что Проклятый готов признать и не то, о чем он готов рассуждать, позволяя увлечь себя в беседу на чужом поле. — Готов ли ты к тому, что собственные дети позавидуют тебе и пожелают убить тебя, чтобы получить твой трон, твою власть и силу Багамута?

Проклятый смотрит пронзительно, а после усмехается и откидывает голову назад, вглядываясь в темный потолок у себя над головой. Стены давят, прибивают к полу, напоминая о его прежнем заточении и, вместе с тем, успокаивают, потому что в Ангелгарде не было границ, лишь сплошная темнота и пустое пространство, посреди которого он болтался как муха в паутине, не имея возможности дышать полной грудью и от боли и от собственной злобы. Здесь все иначе, но он по-прежнему не свободен, а потому человек напротив вызывает раздражение. Раздражение еще и от того, что его слова и тон его голоса импонируют Ардину, жаждущему ненависти ко всему живому без исключений. Сама природа Проклятого не приемлет прощения, не тянется к привязанности и не испытывает жажды человеческой компании, но прежнее, человеческое, еще напоминает о себе, вынуждая слушать, вынуждая радоваться тому, что после десятков столетий он вновь слышит чужой голос, источником которого не является его воспаленный разум.

- Так зачем я тебе, король? Чего ты хочешь? Власти над миром? Славы того, кто окончательно уничтожит скверну или иного? Не стоит говорить мне, что я здесь из милосердия, я никогда не поверю. Даже тебе.

Ардину не хочется слушать и не хочется прислушиваться к словам Альмерикуса. Это слишком заманчиво и слишком приятно, чтобы оказаться истиной и тем более тем, в чем Ардин нуждается так сильно. Если собственный сын отверг его, то почему на его стороне должен оказаться незнакомец, в котором нет его крови и нет его идеалов? Которого от самого Проклятого отделяют многие годы разного опыта, разного времени и разных целей? И он не верит, обесценивает его слова, отказывается видеть в них то, к чему клонит и к чему ведет Альмерикус, не хочет видеть поиск пути, не хочет видеть обещание нового мира и новых ответов, заместивших устаревшие заблуждения.

— Мне нравится твой путь, король. Нравится то, что ты говоришь о богах, пусть часть меня отторгает эти слова, ибо Боги так тесно вплелись в этот мир и запустили в него свои когти, что уже не отпустят. Готов ли ты разделить судьбу Сольвхейма, когда твои слова станут для них слишком крамольными и не потому ли я нужен тебе, что нет иного оружия против богов чем тот, кто был их частью? - Ардин вновь поднимается на ноги, отмечая каждое слово шагом в сторону решеток, что разделяют его и мужчину, но не являются такой ужпреградой. Скверна медленно и верно подмешивается к его речи, сладковатым ядом отравляет слова, вплетается в мысли и оттеняет их, заостряет и утяжеляет, вынуждая Ардина лишь сильнее верить в свою правоту и в свое право быть таким, каким он является сейчас. Болезненная желтизна теплится по краям радужки, не разбивает темноту, но жжет сами глаза бывшего Целителя, изгоняя из них природную синеву на веки вечные, - Если так, то тебе лучше выпустить меня, я не зверь, которого стоит держать в клетке, если ты жаждешь, чтобы я был на твоей стороне.

Отредактировано Ardyn Izunia (28.10.20 21:56)