Тенебра как химера, что наполовину феникс и наполовину гниющий труп: то ли раз за разом затягивает свои рваные раны, то ли сочит их гноем и покрывает его струпьями, чтобы не было так уж заметно для всего остального мира. Канцлер кривится каждый раз, когда появляется на этих упорно цветущих территориях, где люди усиленно делают вид, что все в их жизни не так уж и дурно, что скверна не страшит их, что под защитой Оракула они словно бы заранее ограждают себя ото всякой беды, будто купили себе право на показную беспечность. Ардин их разубеждать не стремится, даже напротив. По его указанию об Оракуле распускаются прекрасные слухи: будто бы она куда более сильна и праведна чем ее мать, будто бы она и впрямь была избрана богами, будто бы все мысли юной Стеллы только лишь о страждущих и больных, лишь только Империя до сих пор сдерживает ее в стенах поместья. Что из этого правда, а что - ложь, он и сам не берется судить, но ему доставляет удовольствие видеть, как в глазах людей разгорается огонь надежды, который совсем скоро затухнет, чтобы уже не подняться. Людей без всякой надежды ломать бессмысленно, в них нет живого нутра - там не за что цепляться, не из чего выжимать скверну, потому что они сгорели и до нее. А так...

В поместье, как и всегда тихо и безжизненно, словно это глянцевая картинка, переполненная редким и уходящим из мира светом, за которым таится хрупкий остов реальности. Резные рамы, воздушные лестницы, золоченые перила - слишком вычурно, слишком напоказ, но Ардин не велит поменять интерьер, да и сама Оракул об этом не заикается. Может быть ей безразлично, а может быть отчего-то и важно сохранить все в первозданном виде. Ардин поместье изучил вдоль и поперек. Зачем? Да кто же знает. Но без всяких провожатых идет прямо в тренировочную комнату, игнорируя приветствия и перешептывания прислуги.

- Приведите, - щелкает пальцами Проклятый и адъютантам нет смысла повторять дважды, они уже понимают кого он имеет в виду. Разумеется, сюда Канцлер приезжает только из-за Оракула, не так часто, как мог бы и не столь редко, как ему бы того хотелось. На деле видеть девчонку Ардину совершенно не хочется, но и оставить ее в покое у него не выходит, словно неодолимая сила влечет его в поместье, чтобы бередить собственное прошлое в чужих глазах, вспоминать что-то забытое и раз за разом проверять на прочность, то ли пытаясь воссоздать в ней собственную судьбу, то ли стремясь избежать ее.

Выбросить из головы совсем не получается, но для себя Ардин предлогов не изобретает, Равусом не прикрывается, просто пожимает плечами и направляется в Тенебру, если вдруг "захотелось". Причина всегда одна и всегда достаточно весомая в глазах Проклятого. Вот и сейчас захотелось, наслушался рассказов и отчетов соглядатаев, поддался порыву в долгосрочной перспективе очень уж нелепому, но сейчас - откровенно забавному. Изготовленная на заказ шпага под юную детскую ладонь в чехле и в руках Ардина выглядит игрушкой, но на деле смертоносна уже сейчас. К чему глупые тренировки с деревянными мечами, когда лучше сразу и действеннее, без лишних препон. Когда помнишь, что можешь ранить и убить, что противник может сделать в ответ то же самое, рука сама сжимается крепче и надежнее, да и инстинкты не поддаются лени и предрассудкам.

Когда девчонку приводят, Ардин задумчиво рассматривает ее целую минуту, не пытаясь даже понять, выросла ли она за минувший с их встречи год. На самом деле Проклятый не помнит ее, не помнит ее лица, ее облика, роста или цвета волос, помнит только глаза и сейчас узнает ее по ним, расплываясь в широкой приветственной улыбке.

- Моя дорогая Принцесса, - он низко кланяется, взмахивая шляпой и прикладывая ее к груди с обратной стороны от сердца, - Счастлив видеть вас в добром здравии, - Проклятый берет ее тонкую руку и изображает вежливый поцелуй, после которого хрупкие пальцы оказываются сжаты его ладонью как тисками. - Я слышал, что вам очень нравится наблюдать за тренировками имперских солдат, уж не пытаетесь ли вы выведать наши военные тайны, моя дорогая леди? - Канцлер говорит шутливо, но слова его холодны как лед, даже если голос глубок и красочен. Он не знает, хочет ли добиться ее страха или ее гнева, а может быть всего и сразу? Но почти сразу оставляет эту мысль, тянется, не отпускает руку и избавляет шпагу от чехла, позволяя отблескам искусственного света станцевать на гранях клинка. Острого. Смертоносного. Настоящего. - Быть может юная Оракул хочет владеть оружием, как и ее брат? Но разве пристало девушке подобное? Разве это не дурной тон, держать в руках мужское оружие? - Ардин склоняет голову и вкладывает рукоять в чужие пальцы, цепко зажимая их своими поверх, - Я мог бы научить тебя, дитя. Хочешь?

Ардин умел выбивать из колеи, умел оказываться неожиданным, неуместным, не комфортным для других, всегда при том чувствуя себя на своем месте: умение, за которое было заплачено личностью и прошлым, свойство, заместившее цельнокроеное "Я" и обременявшее всех вокруг и даже самого Ардина, если бы он только мог хоть на секунду остановиться, чтобы задуматься над этим. Но он не задумывался просто потому что незачем. Просто потому что быть бременем на чужих плечах даже на мгновения, это то, что делало Проклятого почти счастливым, ибо такова суть скверны — растравлять, раскапывать и уничтожать все, что только может попасться на глаза. Все хоть сколько-нибудь живое.

Для Оракула он каждый раз изобретал новые способы своего появления, даже если виделся с ней не так уж часто: церемонные чаепития и подношения в виде увядших цветов и оскверненных животных, все это уже было, но теперь Ардин подобрался к чему-то, что и впрямь было значимым, могло интересовать девчонку и может быть даже нравиться ей. Может быть он нашел что-то, во что еще мог забраться когтистыми лапами, наследить и растоптать, как это было с ее отношениями с братом, с Тенебра, с прислугой и со всем, что имело хоть какое-то значение. Мелочное, досадное и ненужное вмешательство, казалось бы, ничуть не влияющее на целый мир, но на деле нарушавшее весь тот четкий и установленный порядок на шахматной доске жизни, которым наверняка желали воспользоваться боги. Вот только Ардин не терпел этих правил и играл по своим и в собственные игры, которые не имели к предложенным никакого отношения.

Что-то зрело, боги готовились к чему-то, завершали цикл, подводили все к нужной точке, которая станет либо новым началом, либо окончательным финалом, после которого не останется ничего, за что вечные астральные сущности могли бы цепляться в своем тщеславии и нужде. Потому то, что делает Ардин вовсе не праздность. Не только она, не только желание Ардина разрушать все светлое и обратное собственной сути, но и куда более глобальная тяга сыграть развязку по собственному сценарию, а его потомки - это ключи, самые значимые детали имеющегося расклада.

Поэтому Ардин здесь, поэтому снисходителен к колкому взгляду Оракула, любопытен в отношении ее мыслей и не передергивается от прикосновения, изображая корчащуюся под лупой букашку. Ей ведь тоже нужна надежда, даже если она думает, что нет, даже если она верит в то, что обойдется без этого огонька в глубине себя и, как иронично, что он будет тем, кто даст его ей. Ардин рассчитывает именно на это. На то, что будет тем, кто вложит в ее руки силу защитить себя от него самого, от Империи, от любых опасностей. Заточит ее зубы, чтобы она всегда помнила, кому обязана ими или сломала их, в бесплотных попытках выбраться на свободу. Одно из двух и его устроит любой вариант.

— Разумеется, — благодушно отзывается Проклятый на вежливое возражение девчонки, со всем великодушием матерого хищника разжимая когти, чтобы жертва могла вздохнуть и не истекла кровью раньше времени. Он может позволить себе игры, может позволить благородство, может позволить многое из того, чего не может позволить себе юный Оракул и знает это. Они оба знают. Но это не значит, что она не способна задеть его, это удается ей одним лишь присутствием, одним появлением и лишь тем, что она существует. — Должно быть я просто выдал желаемое за действительное, ведь Равус совсем не хочет, чтобы я был его наставником, а я так мечтал... — он осекается, будто придается воспоминаниям и мечтам с тщательной отмеренной долей выверенной ностальгии, позволяя ей заполнить паузу собственными мыслями, — могу ли я называть тебя моей дорогой внучкой? — без перехода продолжает он и пусть не смеется взглядом, но улыбается губами широко и белозубо, как человек, таящий за пазухой кинжал. Фальшь в каждом слове и в каждом движении, такая очевидная и наигранная, что от нее мутит и тошнит, как от безвкусицы. — Ты, должно быть, так похожа на нее. Знаешь, я ведь никогда не видел ее, но она был. Второй оракул, прямо как моя милая Эра. А все оракулы — на одно лицо, никакой разницы. — Ардин светится от благодушия, медленно разжимает впивающиеся в кожу пальцы, словно бы выпаивает их из чужой плоти, стряхивает с пальцев отголоски света и призывает Арсенал.

Весь. Целиком и полностью. Все клинки, что подвластны ему, что собраны за долгие годы и столетия. Мечи и кинжалы, палаши и шпаги с историей и без. Тот клинок, что Стелла сейчас держит в руках, наверняка займет среди них свое место рано или поздно. Как напоминание, как трофей, как отблеск удовлетворения, которое доставляет ему ее подчинение и ее мучения. Его якори, его воспоминания, его точки опоры, что облачены в материальную форму. Они заполняют почти всю комнату, вызывающе кружатся вокруг него пурпурным королевским вихрем, пока он вдумчиво перебирается пальцами в воздухе, словно бы давным-давно не решил, какое оружие подойдет ему сегодня.

— А ты можешь звать меня дедушкой, мы ведь самая настоящая семья, правда? Единственная, которая у нас с тобой осталась, — ядовитой чернотой стекает по его языку, и он усмехается, отпуская все прочие клинки кроме тонкой рапиры, размером едва ли не со Стеллу. Она могла бы опознать в ней клинок одного из своих предков, если бы успела всмотреться в очертания рукояти прежде, чем повинуясь воле проклятого оружие устремляется к Стелле. Отразит или нет? Какие навыки есть у нее? И есть ли хоть что-то? Траектория удара такова, что даже если она пропустит его, он ее не убьет, только лишь поцарапает, но Ардин надеется, что успеет насладиться испугом в ее глазах.

Ей нечего бояться сейчас, в эту минуту и в этот конкретный миг, ибо Ардин великодушен пока, но кто знает, какой всплеск ненависти накроет его уже спустя один вдох. Она идет по минному полю, что выстраивает своими собственными словами и реакциями, ибо никто, даже сам канцлер Империи не способен сказать, что именно пробудит в нем желание убить ее прямо здесь и сейчас. Желание, которое он не воплотит напрямую, но превратит в новый виток агонии для маленького Оракула. Итак, бояться своей смерти ей не стоит, в ней пока нет смысла, пока нет причин, а в Ардине еще осталась толика личности, способной мыслить хладнокровно и идти к своей желанной цели не позволяя заигрываться там, где это принесет больше вреда, чем пользы. В прочем, как много того, что бывает хуже скорого свидания с праматерью Этро? Слишком вовремя не осталось тех, кого он мог бы мучить вместо нее у нее на глазах... Она и без того ожесточила свое сердце, а он научил бы ее не только быть пешкой в чужих руках, но и жертвовать невинными во имя великой цели, жаль, что она вовремя привыкла отвергать любую привязанность.

Она так юна, но уже научилась играть в эти игры, научилась выскальзывать из игриво сжатой пасти, уворачиваться от когтей и даже атаковать, пусть и совсем немного. Ардин гордиться, приписывая себе эту науку, смело вычеркивая из уравнения и богов, и долг Оракула, и тяжелую корону истлевшей Тенебре. Расточаемый друг другу фальшивые улыбки, показная вежливость над битыми стеклами из чужих жизней — это ли не веселье? Проклятый уверен, что она разделяет его восторг, просто не привыкла еще различать его в шуме крови в ушах и за набатом поспешно бьющегося сердца. Но нет, ее страх еще не на столько велик, чтобы он застил ей глаза, вынудил учиться бежать и быть малодушной во имя спасения собственной жизни, она еще печется о брате, как и брат печется о ней, даже если между ними стеной непонимания расползлись гнилостно-сладкие речи канцлера. Но Ардин не гневается на это, не сжимает губы в узкую струну, что могла бы с легкостью взрезать ее тонкую шейку, затяни он посильнее, ведь вы помните, как сильно, чтобы сломаться, людям нужна надежда? О нет, ей не стоит переживать за Равуса, ведь Равус не Оракул и не Избранный, он только мальчик, брошенный на обочину жизни и лишний в замысле богов, как и сам Ардин некогда. Правда ли это или же лишь желание Проклятого видеть действительность именно такой — это не особенно важно. Но и Принцессе знать об этом не обязательно, пусть тратит лишние силы на чужую защиту и забавляет скверну, ведь за этим она и нужна.

— Я надеюсь, что он оценит мою милость так же, как оценила ее ты, моя дорогая, — в словах Проклятого и направление для действия и намек. Стелла должна разобрать его, разгадать даже не ребус, а прямую угрозу — играть требуется по правилам, а правила всегда лишь те, которые устанавливает канцлер. — Уверен, что ты понимаешь, как я стараюсь угодить тебе, чтобы жизнь в четырех стенах не стала для тебя прозябанием и не поглотила скукой

Сталь с лязганьем встречается со сталью, злобно взвизгивает рассерженной осой и отскакивает в сторону, поощрительно трезвоня об успехе Оракула падением на мраморный пол. Ардин улыбается бескровными губами, сжимает кулак и развеивает арсенал алыми искрами, не торопясь подбирать рапиру с пола — еще успеется. Когда-нибудь Ардин расскажет ей историю каждого оружия, расскажет о том, сколько крови королей и оракулов впиталось в закаленные грани, чтобы ее смутное предчувствие обрело форму и плотность, чтобы эти смерти легли и на ее плечи, чтобы являлись к ней в кошмарах, не давая забыться даже в тишине и умиротворении собственного сна. Ах если бы только он мог посещать ее сны так, как и сны Ноктиса, но боги хранят ее покой, не желая делиться рассудком своей жрицы даже с тем, кто имеет на него куда больше прав, чем они. Она не их дитя, а его, по праву крови, воспитания и боли, которые он принес в ее жизнь, но никак не они. Пусть наслаждаются, он же отпечатает себя в ее сознании куда крепче, чем они могут предположить.

Ардин не зацикливается на ее отстраненной вежливости — вежливость ее оружие и ее щит, пусть будет так, но не потому ли, уверенный в собственном превосходстве, он пропускает удар, который она осмелилась ему нанести? Солнце, шорох листвы старого дуба над головой, смеющийся взгляд и ощущение счастья, которое не спутать ни с чем, ведь Ардину доводилось выпивать концентрированное людское горе густо настоянное на скверне в их сердцах. Старое воспоминание, скрытое за многочисленными слоями чужой памяти, не пожранное скверной столетия назад, выплывшее из самой глубины только для того, чтобы зрачки в желтых глазах превратились в иголочные острия, из тех, что загоняют под ногти особенно изощренные палачи.

— Ты права, милая Принцесса, — чрезмерно оживленно отзывается Ардин —  его голос даже не дрожит от эмоций, лишь переливается привычной глубокой насмешкой, — ты напомнила мне о том, что у нее и правда были совершенно уникальные глаза. А я так долго думал, почему же, даже если ты смотришь так же, как и она, именно твой взгляд вызывает у меня отвращение. А все просто, — Проклятый делает шаг вперед, легко отводит в сторону дрожащее в слабых руках граненное лезвие и склоняется над Стеллой мрачной громадой, едва касаясь кончиками пальцев уголка ее правого глаза, — потому что это подделка. Все вы, что были после нее — жалкие подделки. Быть может мне стоит вырвать твои глаза, чтобы не терзаться этим воспоминанием? Раз уж того солнца больше нет, то к чему тебе смотреть на него, правда? Я оказал бы нам обоим замечательную услугу... — голос опускается еще ниже вместе с тем, как разгораются глаза. Ардин и правда мог бы, это доставило бы ему необычайное удовольствие, но слишком мимолетное, чтобы оно стоило того, а потому он отступает, улыбаясь с миролюбием голодного демона, что поощрил милостью ее предательство самой себя. — Но увы, вряд ли тогда ты ты сможешь крепко держать шпагу, а моя внучка явно унаследовала наш фамильный талант.