«Боги, слышите ли вы меня? Почему не внемлите моим мольбам?»
Хладный лоб касается холодного пола, на котором битый час Стелла вымаливала роду человеческому прощение за грехи. Спасение утратило свою актуальность уже как несколько месяцев, когда ужасающая битва, произошедшая между Нифльхеймом и Люцисом, унесла за собой множество жизней. Черный дым от костров, от скверны еще долго будет стоять смогом над теми землями.

И забрала у Стеллы то, за что цеплялась вся ее людская хрупкая как фенестальский фарфор вера, Ноктиса.
«Поступаю ли я верно, уничтожая скверну и еретиков? Дайте знак, молю вас»
Но Боги оставались немцы, как и все эти долгие месяцы. И обряды и церемонии для разбалованной вниманием Пятерых Оракула становились непозволительным фиглярством, пока… пока…
Стелла сжала сложенные до того молитвенные ладони в кулак такой крепкий, что отросшие ногти впились в ладони до крови, а на бледной коже выступили потемневшие вены.

Если Боги молчат, то ответ остается один: цитадель должна была оплакивать своего наследного принца, что так никогда и не станет Королем.
А Оракулу следовали заканчивать свою миссию, чтобы достойно завершить миссию своего рода на земле. Остальное же останется на плечах людей, на тех в кого она верила и тех же кто ее предал. 

Возвращаться в столицу каждый раз становилось все больнее. Инсомния. Если бы у отчаянья была столица, то она была бы ею. Стелла с трудом заставляла себя возвращаться из своих бесконечных скитаний по Эосу, поглощая скверну в таких количествах, каких была способна.

Дни превратились в ночь, а она в свою очередь стала предвестием черных дней. Черные птицы взмахивали крыльями, кружили в ее снах, смотрели черными лопастями зрачков, за которыми скрывалась черная пожирающая пропасть. Свет попадал в нее как в ловушку, так и Стелле с каждым разом становилось все тяжелее подниматься после сна.

Приходилось заставлять себя, до крови искусывая губы, а потом замазывая всевозможными целебными зельями, да кутаясь в темные траурные мантии. У нее еще оставались незавершенные дела. А Король – единственное, что удерживало ее в столице. И он угасал. Все лекари знали это, а Стелла, как лучший из них, тем более, того света, что раньше хватало поддерживать в нем жизни и даже избавлять от боли, теперь не хватало даже на поддержание его нынешнего состояния, ни о каком улучшении речи быть и не могло.
Смотреть на скорое умирание Короля было невыносимо, Стелла с каждым разом старалась уменьшить свое время пребывания в столице в пользу благотворительных миссий, что с каждым разом становились все продолжительнее и опаснее.
Лишь бы не видеть, не думать, не знать. Стелла знала, слышала много раз, когда получала свои жестокие уроки: сочувствие – обоюдоострое оружие и чем дольше он режет тебя изнутри - тем больнее.

Но в этот раз что-то изменилось. В голове будто зажегся и вновь погас Свет. Не тот слабый и едва горящий – надежды – что Стелла спрятала в самый закуток своего сознания, чтобы горе не погасило и его. Но наоборот острый, яркий, словно вспышки падающий звезд, что их мир не видел, но Стелла точно помнила какого это. Горячий. Лицо ее пошло некрасивыми красными пятнами, корсет стал тесен, Стелле не хватало воздуха.

Она неуклюже вскочила с колен, уставившись на огромную статую Этро, перед которой их и склонила, прямо на площади, охваченная смятением и надеждой одновременно.

Смятение и радость охватили ее одновременно, она подхватила длинные полы своей мантии, переходя со скорой ходьбы на бег. Ненужные туфли остались лежать у статуи Этро, что осталась нема, будто и не предвидела возвращения раба своего.

«Все дороги ведут в Цитадель»

Стелла застывает у подножия лестницы и делает резкий вздох, будто все время ее странного бега пузырь страха, вытеснивший ее легкие, не давал взять и глотка воздуха. Она поднимает голову, темная вуаль спадает к ее ногами темными облаком, широко раскрытые глаза смотрят и будто не видят. Будто силуэт слился с темными ступенями лестницы или бестелесный призрак решил сыграть с ней злую шутку.

Она не решается окликнуть его или приблизиться. Только молча протягивает руку, не решаясь коснуться, боясь, что видение рассеется и на месте принца она обнаружит пустоту. Чью-то злую иллюзию. Она застывает рядом с ним, не решаясь ни коснуться, ни позвать. В растерянных глазах проскальзывает тысяча немых вопросов и ни один из них не находит ответа. Только свет, что, кажется, навсегда утратил в ней прежнюю силу, вновь проскальзывает на самом краешке, едва касаясь фиолетовых зрачков, и застывает вместе с протянутой рукой, отсвечивающей блеклым «совершенно другим» светом под монументальным освещением Цитадели.

Больно.
Внутренности будто выморозили, вытеснили за пределы кровеносной системы, Стелла даже вздохнуть нормально не может – не то, что поменять положение.
Догнать, обнять, чтобы почувствовать не эфемерный дух, не иллюзию. Человека из плоти и крови. Сломанного, вывернутого внутренностями наружу, оскверненного, но все равно.  Ей все равно. Какого угодно, лишь бы увидеть его перед- перед-
Он был жив.
Воздух из легких спустили – весь, отправив вместе с ним и отхлынувшую от щек кровь, руки задеревенели в своем положении. Сердце и без того бившееся все тише и медленнее с каждым отмеренным ей Богами днем.
Она не думала о том как, не думала и о том, что ни один из Пятерых не уведомил ее о том, что Избранный вернулся в этот мир или Этро подала свою информацию настолько не так, как обычно, что Стелла, похороненная своим горем, слишком занятая болью других, просто ее не заметил, отметая это чувство вместе с прочими.
Как она могла не почувствовать того, кто важнее всех на свете? Для нее – и как для человека, и как для оракула. Но это странное оживающее отмершее сердце, оставившее ее пустоголовой, отказывающейся думать о чем-то еще, все еще извещало – человека в ней больше, чем оракула. И это человек помчался босиком встречать его, даже не думая об ответах, о словах, таких громоздких и ненужных, но обязательно всплывших при их встрече.
Они стоят так несколько мгновений – Стелла видит только его спину, напряженную, как и руки, как и шея. Они застыли в этом положении вдвоем – разделяя эту связь, острую как направленный прямо в душу нож – и переживают ее каждый по-разному. Она не знает, что ему сказать, он не знает, что ответить. Никто из них не думал над словами. Но Стеллу это не тревожит.
Слова, сладко-пахнущими гнилыми словами она сыта по горло. Долгие двенадцать лет сомнений, горя и тревоги, что встречать им друг друга возможно только во сне и ничего более.
От того она молчит, от того не находит ответа, не может дышать и разнять свои деревянные кости, чтобы склониться к его ногами – не как перед королем или избранным, а как усталый странник находит наконец источник родниковой воды.
Ноктис рассудил с сам.
Она не ожидает объятий и не ждет их, так и замирая с деревянными руками, выставленными вперед – теперь за плечами Ноктису. Она не ожидала, но она ждала, воображала все эти долгие месяцы какой будет эта встреча и запрещала себе думать об этом, иначе рассыпится – осколками той безделушки, что наградила их род Шива. И вовек не собрать больше.
Он правда жив. Она чувствовала его тело – не бесплотную тень, что не раз виделась ей за правым плечом, а настоящее. Дрожащая рука опустилась вниз, чтобы ощутить грудную клетку и сердце, такое медленное, что Стелла едва могла его почувствовать, но все же… это был Ноктис, его сердцебиение, что стало еще медленнее в точности угадывалось.
Не копия. Не иллюзия. Не клон из имперских лабораторий.
Пузырь в легких лопнул, высвобождая все то, что накопилось у Стеллы за месяцы неопределенности.

Никогда она не плакала: когда ее любимый конь скинул ее со спины, когда оцарапалась подаренной шпагой… на воротах, когда ладони пробили насквозь искривленные стальные прутья от ворот, искривлённые скверной.

Она всегда держала лицо, больше злясь на себя за слабость, чем обращая внимания на боль, что разрывала сердце на части. Так она себя вела и на похоронах матери – не проронив ни одной чертовой слезинки, вызывая у окружающих непонимание, а у брата, возможно и бешенство, хорошо читаемое сквозь горе и боль.

Стальная маска, сдерживающая многое, странное и непонятное в Стелле треснула. Слеза одиноко заскользила по щеки, заползая куда-то за край ее высокого черного воротника, плотно закрывающего шею. Грудная клетка мелко-мелко задрожала, когда Стелла стиснула его в объятьях настолько крепких, на какие могла быть способна вообще.

На выдохе она едва прошептала, касаясь уха холодными губами, вместо рыданий навзрыд Стелла только выдохнула так горячо скрываемую ею истину, что мелькала меж ежедневных ритуалов, вечных потоков скверны, умирающего Короля, что не мог удержать ее от Долга состраданием.   
- Я ждала тебя.

Отредактировано Stella Nox Fleuret (08.01.21 00:07)

Tell me, tell me The Night of my imagination
Be silent, be silent
Leave this illusion and say no more
I am here, I am here
Why you are so afraid of the face of God ?

Резкая режущая боль в груди, сердце, вдруг решившее ожить и теперь билось быстрее положенного, будто отбивая все замедленные или вовсе пропущенные удары, скопившиеся за эти долгие месяцы. Будто оно чувствует то, что разум Стеллы принять отказывается.

Память всегда играла с ней злую шутку, оракул бы предпочла слабовольное забвение, дабы вслепую исполнять свой Бог раз за разом переживая муку как в первый раз, не зная, что последует после протянутых к ней когтистых искаженных грехом рук.

На каждый удар – своя порция скверны, что охотно вталкивалась в девичьи жилы с новой порцией боли, привычной, обволакивающей, омерзительной и инородной как сама ее природа.

Она уловила ее сразу, как Прина чуяла добычу только они с ней заходили в охотничьи угодья.

Вздох, больше похожий на последний глоток воздуха утопающего и… оракул взял себя в руки. Слабость – не удел Нокс Флере, Боги не станут терпеть ни ее страх, ни сомнения.
«Сомнения — не удел оракула. Все, что я совершалf ранее, все слова и признания, вся лживая похвальба – это было ошибкой. Я поступила правильно лишь тогда, когда покинула свой сан и сосредоточилась на том, ради чего была создана. Ради чего госпожа Шива сделала мой род живым кристаллом»

«Ради чего каждый из нас медленно умирал, беря на себя бремя грехов. Бремя исцеления грешников»

- Не смей извиняться: тебе не за что. – Строго сказала она, не нарушая чар момента, не разрывая объятий, обнимая принца так крепко, насколько способны были ее усеянные духовными ранами поврежденные руки. Благо, все это скрыли темные одежды. Цвета королевства, цвета Люцисов. Когда-то, будучи глупой маленькой девочкой, Стеллу завораживали черные одежды гостей, что прибыли за помощью к ее матери издалека. Собственная белесость казалась ей скучным блеклым пятном на их фоне. Сейчас, ее белесость на их фоне казалась вызовом всем напастям, скверне что свалились на голову невинных, на голову обычных люциан, когда их принц пропал, а король скоропостижно терял силы.
Те, что у него еще оставались. Ее молчаливое отчаянье, упорство, с которым Стелла пыталась извести скверну с территории, хорошо гармонировало с ними.

«Чтобы помочь ему. Если он жив. Даже если это будет стоить моей жизни, расчистить избранному дорогу, - убеждение, в верности которого сомневаться не приходилось, ибо Боги молчали, а голос семьи, единственно неравнодушной, кроме Ноктиса, к ее жизни, был слишком далек и неразборчив, - таков мой долг как оракула, как Нокс Флере»

Избранный вернулся с того света не для того, чтобы она вздрагивала в отвращении в его объятьях так, будто это не принц, снотворец, что чудом удерживал ее от краха в те страшные дни в Фенестале, когда она была совершенно одинока в своем горе. А как Проклятый, что сеял боль и ужас, ибо такова его искаженная заразой природа.

Через что прошел Ноктис, чтобы вернуться к ней? И к ней ли он возвращался, пройдя, не иначе, саму пасть из скверны? Где же он пропадал, чтобы стать… таким? 

Как она может отказать ему в такой малости? В иллюзии, что все в порядке, что она не видит, она не чувствует и не прислушивается. Что его прикосновение ныне не вызывает в ней боль, не от тисков, к боли физической привыкнуть можно, а душевной. И у Стеллы с каждым днем, с каждым часом принятие боли становилось все смиреннее, ибо гнев и непокорность – не удел оракула. А  тело же все меньше удерживало в нем дух, ворота казались такими близкими, что она могла поклясться, протянет руку и окажется возле них еще одним бесплотным духом, наконец обретя избавление.

А тело же – предательское, простое, человеческое тело не хотело признавать ни боль, ни ужас, который обязательно последует, когда она заглянет в глаза принца и увидит в них большее, чем красную багряную кровь.

Это Ноктис. Он вернулся к ней. Несмотря ни на что и она почувствовала его – благоволила ли на то Этро или ее собственное сердце подсказало – это он обнимал ее так, будто мучительной разлуки не было. Будто битва и горькие ошибки, стоящие жизни тысячам людей, стоили того, чтобы она стояла здесь, рядом с ним.

И что самое страшное, она сделала бы это все снова, лишь бы еще раз оказаться рядом, провести с ним свои последние мгновения, чтобы прямо тут, в объятьях смерти, вновь захотеть жить. Вновь ощутить себя Стеллой, а не оракулом, гласом и рабыней Богов, просто Стеллой, у которой сердце бьется так сильно от радости и от боли, что она видит его еще раз перед концом миров.

Что даже скверна, боль, предназначение гласившее и регламентирующее многое меркло по сравнению с этим чувством.

Так до дрожи странно и правильно.

Стелла все-таки отстранила свою голову от его плеча, никак не комментируя его вопросы, но беря за руку и заглядывая в глаза, что оказались ближе, чем она рассчитывала.  Она выдержала, только легкая дрожь в пальцах говорила о том, как инородно ей то, чем принц стал. На лице же читалась боль, радость, даже ужас, но все это перекрывало то человеческое, что оракул еще не успел вытравить себя. Что тлело в ней эти долгие двенадцать лет и сейчас подавно затухать не собиралось.
То объяснение чему Стелла боялась дать ответ – слишком хрупко и уязвимо казалось ей это чувство.

- Сейчас не холодно, - плевать, что январь, - я без туфлей справлюсь.

- Пойдем в сад? - Взгляд в глаза – открытый без тени страха и сомнения, но иной, не такой, каким Стелла награждала Ноктиса раньше, не скупясь на свет и веру. Что-то в нем почти угасло, а что-то надежно спряталось в закутках ее разума, далеко не такого открытого для Богов и астрала, каким он был раньше.

Отредактировано Stella Nox Fleuret (18.01.21 19:46)

Ощущение было слишком сильным. Будто Стеллу, давно пребывавшую на дне океана, резко вытащили на поверхность. Легкие стали слишком хрупки для вмешательства извне. Дышать было трудно. Воздух, казалось, переполнен пеплом, песком, пылью и горчащими запахами, что Стелла узнала бы из тысячи других: так пахла скверна, новая, еще не заплывшая старым грехом словно пыль. Он клубился и лез в ноздри, наполнял легкие до натужной боли и те скрипели, словно проржавевшие имперские механизмы, а каждый выдох превращался в режущий кашель. Кашель Стелла останавливала, потому что не хотела, чтобы Ноктис слышал еще и его.

Она воспитала в себе способность приноравливаться, терпеть и умело скрывать свое самочувствие. А с вернувшимся, живым принцем и терпеть не приходилось. Она была счастлива: с болью, с непринятием чужой природы, со звездными ранами, что проступали не только на белой алебастровой кожей, нет, пятна на ней – всего лишь зеркало того, что происходило с внутренними органами. Звенящими легкими, набухшим сердцем, пятнистыми будто ночное небо позвоночником. Скверна не могла жить в Стелле, за это ей можно быть благодарной, но выгорая сама, она сжигала вместе с собой какую-то важную часть, что соединяла дух, напрямую связанный с астралом, поклонением Пятерым и тело, что видело и жило горестями народа Эоса, как и страдало от пропажи Ноктиса, от смертей, что уже сбылись и что последуют. Мост между ними становился все тоньше и Стелле с каждым днем все сложнее давалось балансирование между. Человек требовал жизни, боролся за нее, едва ли не тупым физическим инстинктом охраняя оракула от принятия скверны больше, чем она могла вынести. Духу же все тяжелее было покидать чертоги разума, астрала, все сложнее было расставаться с голосом оракулов до нее, возвращаться в мир, где наставления Пятерых имели все меньше смысла и возможности их реализации.

В черных, будто поддернутых дымом зрачках, Стелле чудилась бескрайняя черная бездна, а в кроваво-красных радужках отражалась сама Смерть. В горле снова будто провели острыми как ножи ногтями: Госпожа скучала по своему избранному не меньше, чем страдала по нему ее покорная слуга. Вина и облегчение перегоняли друг друга, оставляя после себя странный осадок – тревожное опустошение. Ноктис нес ее на руках, рефлекторно не касаясь открытой кожи; от собственной слабости едва не затошнило, но Стелла не рискнула прижаться к нему ближе, только рассматривать оттенки алого, с тщанием послушника, заучивавшего очередную молитву, она запоминала каждую мельчайшую деталь в них.

«Смотри, Оракул, смотри и не вздрагивай, это твой Избранный. Твой долг и твоя судьба быть подле него.»

Небесно-голубые глаза, что мерещились ей в отражении под темной густой челкой, больше не должны беспокоить ее, все светлые и чистые воспоминания Стелла прятала с должным тщанием, чтобы никто до них не добрался, не побеспокоил, не вывернул изнанкой наружу.

Сад приносил ей умиротворение. Здесь она проводила свободное время, когда неудобные мысли мучили ее до такой степени, что Стелла не могла закрыть глаза, чтобы картины прошлого и кошмары настоящего не возникали перед внутренним взором, более живые, чем ожидающая ее реальность. Белые цветы, что Нокс Флере всеми силами пыталась прижить пожухлыми пучками торчали из зелени.

На холодный пол она вступила не поморщившись, с едва заметной неуверенностью протянула руку, едва касаясь чужих пальцев, чтобы переплести ладони вместе, как делала это сотни раз до этого.

- Ты уже встретил отца? – проговорила она тихо, концентрируясь на звуке его голоса, взгляд блуждал по растениям, особо ни за что не зацепляясь и вновь возвращался к Ноктису. Каким бы он не стал, как бы он не был, Стелла как и раньше не могла насмотреться на него; всегда казалось, что этого времени у нее слишком мало, а хотелось запомнить все до мельчайших деталей. Чтобы мучить и радовать себя в разлуку воспоминаниями, мыслями о том, что могло быть, не будь они избранниками Богов. Глупые наивные мысли больше не вызывали в ней прошлого отторжения, когда молодой оракул все, что противоречило ее миссии, считал проявлением слабости.

Они почти прошли круг по саду, когда Стелла решила, что это достаточно отрезвляюще для ее босых ног и приметила лавку в тени массивного дерева. Села на нее, небрежным движением смахивая лишнее ткани со свободного места, предлагая Ноктису сесть рядом с ней.

- Не знаю, читал ли ты рапорты, - задумчиво продолжила она, - но мне стоит многое тебе рассказать. Не сейчас, когда мы оба привыкнем к тому, какие мы ныне есть.

Она могла попросить, она могла даже потребовать, чтобы Ноктис переступил через  себя и доверился ей – рассказал, куда же он тогда провалился. Но что-то в ней сталкивалось с непринятием данной информации, как будто что-то восставало об одной мысли об этом. Стелла не была готова принять его страдание таким, какое оно есть, будто что-то в ней рушилось и ломалось под натиском вины. И, стоило признать, что впервые за недолгие годы своей жизни, знание и правда стали пугать ее не меньше, чем искусно построенная и выдрессированная ложь.

Оракул Нокс Флере прекрасно знала, что такое ложь во благо. Заветы Богов говорили о лжи как о грехе. Но служение им, как осознала Стелла много позже, давало ей большой опыт именно в ней: в недоговорках, в, правде, приукрашенной паутиной недомолвок. Были неприятные прецеденты, когда Стелла сама начинала верить в искусно сотканную самой же ложь.
Факты, новые смерти становились жемчужинами – самыми искусными и черными, как люцианские заливы в ночи, Стелла нанизывала их одну на другую, добавляя в свой траурный наряд новые детали. Там выжженная деревня, во благо, чтобы не заразились сотни новых. Там – поворот головы в нужную сторону, дабы случайно не взглянуть на изнанку власти, так легко срываемую ею в землях Нифльхейма.
Вера – то, что укрепляло ее.
В уши как будто набрало воды, а голова стала слишком тяжелой для ее шеи. Стелла с трудом сглотнула, смаргивая наваждение, и сосредоточила глаза на губах Ноктиса. Тот говорил ей что-то, а она едва улавливала. В глаза бросались какие-то неуместные детали: ярко-выраженные скулы на похудевшем лице, темные контрастные с бледной кожей пряди волосы, алая глубина глаз, в которой плескалось что-то… от чего по позвоночнику бежали мурашки, и волосы на затылке вставали дыбом. Стелле пришлось вновь моргнуть, чтобы сосредоточиться, вынырнуть из глубин. Зацепиться за ощущение – прикосновение, кожа стала куда суше, ладони острее и, кажется, больше. Или это ей просто так казалось – в последнее время, единственные ладони, чьих рук она касалась без перчаток – были немощные люди или дети. Стелле хотелось верить, что ее для их спасения достаточно.
Вера – то, что привело ее к нему.
Инициатива в его прикосновении заставила сердце сжаться, а пересохший рот отчаянно хватать воздух. Будто ее жизнь и правда много значила, будто она и правда могла решить что-то… а не быть жалкой подачкой, неспособной на более высших кругов.
«Смерть и Милосердие ходит рука об руку, по сути своей, являясь одним и тем же. Да, он изменился, но изменилась и я»
Стелла склонилась ближе, высвободив одну руку из его ладоней и приблизив к лицу. Погладила так, будто это еще имело значение – не для Богов, так хоть для них, что-то, хрупкое и эфемерное, но светившее для нее ярче солнца. Что-то, что заставляло ее подниматься по утрам без трусливого желания уйти во сне мирно и тихо.
Многое еще предстоит сделать, она не имеет права желать чего-то для себя, пока род человеческий в опасности, пока Эос гниет у нее на глазах.
- Привыкнем, как привыкают ко всякой жестокости, – повторила она отстранено и глухо, будто Ноктису требовался ее ответ или реакция, сжатие не обожгло, наоборот, согрело, Стелла только сейчас осознала, что пальцы ее ледяные. Раньше бы это ее ранило. Несправедливость – по отношению к другим, но и по отношению к себе, признание, что ни во что хорошее верить более нет смысла. Если мир скатывается в бездну, то Стелла обязана вступить в нее первой. Это ее Долг. Перед Богами, перед Эосом. Перед… Ноктисом. Не избранным, так человеком.
«Но опять самое страшное ему пришлось переживать в одиночку. Без меня. Я опять его подвела.»
Вера пыталась научить ее смирению, но Стелла так упрямо сопротивлялась этому, так настырно старалась видеть что-то хорошее, что злу пришлось преподать ей свой собственный урок.
- Времени осталось не так много, – проговорила она спокойно, так, будто эти слова ее не задевали. Будто то, что она говорит, происходит не с ней, а с кем-то другим. – Я… нам удалось зачистить несколько очагов насколько это возможно, чтобы скверна не травила новые земли. Но это ты увидишь в отчетах, – огромные выжженные пустоши туда же. Но Стелла давно взяла привычку говорить пространно о своих и чужих методах работы.
Она замолчала, давая время обдумать и принять ее слова, подступаться к следующему вопросу было тяжело. Но наивными иллюзиями она тешила себя слишком давно – с того момента, как Люцис объявил траур по своему наследному принцу.
- Я так полагаю, что он тоже вернулся? – Стелла не отстранила руки, все еще заглядывая в его лицо, будто запоминая его заново.
Вера – то, что в итоге убьет ее. Но и не верить для нее смерти подобно.

Отредактировано Stella Nox Fleuret (06.02.21 23:03)

Странно, она десятки раз повторяла этот разговор: с самой собой, с тенью Ноктиса, что иногда посещала ее сны в самые дурные минуты, когда казалось, что сил вместить хоть еще один грех больше нет. Она закрывала глаза и представляла себе этот диалог: спокойный, в их месте, среди силлецветов, что напоминал ее дом. Там, во сне, она могла и плакать, и кричать и даже злиться, гневно требуя оставить ее в покое хотя бы здесь. Какая ирония, злой предвестник будущих событий пришел к ней под ликом Избранного, тогда она посчитала это издевкой.

Но сейчас отчаянье не накрыло глухой волной. Стелла лишь вздернула подбородок слишком быстро, слишком истерично, позволила себе неуместный смешок. Нежное, едва ощутимое касание к щеке стало ощутимым, когда оно спустилось к шее: сама того не замечая Нокс Флере вжала пальцы в кожу с такой силой, что могла оставить след. Мимолетная вспышка гнева, еще не усмиренная, слабовольно пробилась сквозь апатию и боль, оставляя голове мигрень.

Конечно, иначе быть не может. Счастье в ее жизни всегда сочеталось со страданием, любовь с вечным мучительным ожиданием потери.
Когда они пропали – вместе – оракулу следовало смиренно склонить голову и помолиться. Стелла же впала в отчаянье, впервые за долгое время обращаясь к Богам, требуя ответа, который она, Багамут его раздери, заслужила. Но в ответ получила – ничего. Только свои страшные догадки. 
Вспышка прошла также быстро, как и возникла. Стелла с деланным безразличием отняла руки от лица принца, не замечая следов от впившихся в кожу ногтей.

Смирение – ее удел. Стелла чувствовала, что жизнь принца сплетена с Проклятым и его смерть неизбежно повлечет за собой смерть Избранного. Она должна унять в себе нежелание принимать чужую судьбу, но все равно противилась. Все человеческое в ней восставало от подобной несправедливости: дать бессмертию забрать и его тоже. Что угодно, но только не так, не перед ней. 
Взгляд устремился в небо над Инсомнией, проследило за тусклой луной, за странным отсутствием вообще каких либо звезд. Нет, она не посмеет сказать догадку Ноктису - ни тогда, когда он направлялся на ту злосчастную битву, ни тем более сейчас, когда он вернулся.

- Прости меня, – она вернула взгляд на его лицо, убрала руку и механическим движением разгладила черные струящиеся ткани своего одеяния. Взгляд Люциса направлен куда-то в сторону, оно и хорошо, ей понадобится время, чтобы приучить смотреть ему в глазах с былой верой и надеждой. Время, которого у них с Ноктисом больше не было. 

- Как и я, – честно вторила она ему, ткань, сжатая с такой силой, что казалось сейчас порвется, совсем не сочеталась с печальной отстраненностью голоса Оракула. – Но нам придется это выяснить. А мир… - Стелла вновь обратила взгляд на небо, туда, где должен застыть невидимый купол, если у Короля еще оставалось сил на него, - мир уже платит за [его] свои грехи.

Она поднялась со своего места, зашелестев вуалью, что совсем сползла с волос и осталась лежать в ногах, небрежно сброшенная Стеллой на землю. Сад прекрасное место, но что-то в нем теперь казалось Стелле чужеродным: сюда она чаще всего приходила скорбеть по утрате своего принца. А сейчас, ожидая его руки, чтобы покинуть это место, все ее бдения и часы, казались ей злой усмешкой, иронией, которой здесь было не место.

- Будьте добры, Ваше Величество, - взяла его под локоть, медленно направляя его по садовой дорожке, осечка в обращении застыла в воздухе, Стелла облизнула губы, больно укушенные запинкой секундою назад, - прогуляйтесь со мной до ваших покоев, долгое сидение меня утомило.